На арене со львами
Шрифт:
Выдвижение в кандидаты начинается, по-моему, не с шумихи, а с предварительных соображений. С тех сплетен, догадок, фактов, фантазий, предубеждений и пропаганды, которые политические журналисты вроде меня сообщают стране — другими словами, с нашей оценки политического положения и заложенных в нем возможностей. Обычно мы бываем на редкость единодушны, так как все промышляем мыслями и информацией, которую заимствуем друг у друга, а материал добываем из одних источников, из того, что мы видим, слышим и оцениваем, пользуясь своими знакомствами в среде политиков, а главное, из того, что, по мнению политиков, нам следует видеть, слышать и сообщать, да еще — что тоже весьма существенно — учитываем свои личные симпатии и антипатии. Не знаю, как вы, Гласс, а я неоднократно видел, как вполне достойные люди так и не могли пробиться, потому что либо не соответствовали нашим прикидкам, либо просто не выдержали испытания. И я видел, как дутые величины вдруг оказывались в центре
— Недурная система,— заметил Данн.— Вы, друзья, образуете своего рода комитет по выдвижению кандидатов. Долго водить вас за нос никто не способен, и купить вас, за редким исключением, тоже трудно. Главная ваша слабость заключается в том, что вы имеете обыкновение верить в людей и в обстоятельства, в которых вам лень усомниться. Однако, насколько я могу судить по собственному опыту, ваш комитет, худо ли, хорошо ли, а убирает с дороги тех, кто вовсе ни на что не годен. Конечно, иной раз и вы даете маху: перечеркнете хорошего человека, а скверного превознесете до небес, но без этого ведь в жизни не обойдешься. Важно другое: тот человек, который способен соответствовать вашим, как вы выражаетесь, прикидкам и использовать их в собственных целях, почти наверняка может стать президентом. С другой стороны, если у него даже это не получается, пусть он лучше сидит, как сидел в своей юридической конторе. На мой взгляд, политические журналисты нюхом своим очень верно угадывают, есть у человека то, что для этого надо, или же нет.
Но что же именно, подумал Морган, а вслух сказал:
— Да, в тех случаях, когда они вовремя сумеют отойти от стойки. Но только журналисты, как и полководцы, склонны вести новую войну точно по стратегии старой. Они полагаются главным образом на прошлый опыт, а при нынешнем стремительном развитии нет ничего обманчивее. Но, во всяком случае, в тот вечер я вставил фамилию Ханта в свой список. Влиятельные люди полагают, что мистер Андерсон сделал блистательный, хотя и рискованный политический ход… Подорвав позиции мистера Хинмена, Андерсон, возможно, подорвал также позиции собственной своей партии и поставил под угрозу свое будущее в рядах партии, ну и так далее. С другой стороны (во всех соображениях обязательно имеется это самое «с другой стороны»), внимание всего народа, прикованное сейчас к мистеру Андерсону, и его исключительное положение южанина, защищающего интересы негров, может сразу же включить его в число вероятных кандидатов, и так далее, и тому подобное. Ну, конечно, про южан и негров — это было настоящее дело, чего, скажу без хвастовства, никто из прочих политических писак попросту не заметил. А ведь только так кандидатура Ханта могла обрести под собой настоящую почву. Вот почему моя статья, в сущности, положила начало его предвыборной кампании, и всего удивительней здесь то, что писать эту статью мне было вовсе не обязательно, и зачем я ее написал, не объяснит никакой психоаналитик. Потому ли, что мне нравился Хант, нравилась Кэти, нравился его политический стиль? Потому ли, что я верил в него? Будем те смотреть правде в глаза: я много выиграл бы в профессиональном отношении, если б мой друг стал кандидатом в президенты, а тем более — президентом. Моему самолюбию льстило, что в моей власти правильно понять и оценить его возможности. Мне нетрудно было, нисколько не лицемеря, осудить Хинмена и всю систему эксплуатации сезонников, а к тому же меня всегда тянуло поддержать нового человека, идущего наперекор устоявшемуся порядку,— это у меня в крови. Ну и, пожалуй, сюда можно добавить немножко романтики: я вспомнил, как Хант сказал мне однажды ночью, когда мы с ним изрядно выпили: «Я хочу только одного — не растлевать людей и ничего не обращать в дешевку». Он вправду мне так и сказал.
— Ох, черт! — вздохнул Гласс.— Подумать только, какую рекламу могли бы вы для него создать за тридцать секунд телевещания!
— А может, вы всего-навсего действовали как профессионал.— На миг зеленые очки повернулись к Моргану.— Может, вы просто сумели определить, насколько все это было политически весомо.
Но по какой бы причине ни была написана статья, Морган впал, что она дала некий толчок Ханту Андерсону и способствовала тому, что широкая публика признала в нем возможного кандидата в президенты. Наибольшее влияние имеет на человека его собственное мнение о себе самом, и слова Моргана в таких условиях должны были подействовать на Андерсона именно в этом смысле, укрепить и возвысить тот идеальный образ, который, как считал Морган, всегда обретался в душе Андерсона. Андерсон был политик, а потому, читая газеты, верил восторженным похвалам в свой адрес, хотя сам помогал их подбирать. И ему даже в голову не пришло, что Морган мог написать свою статью по каким-либо
— Да, я поторопился, но зато попал в точку, — сказал Морган.
Андерсон рассмеялся.
— К вашему сведению, сегодня, ровно в полдень, я буду категорически отрицать всякое намерение выставить свою кандидатуру.
— Еще бы! Вам ведь даже и помыслить об этом нельзя, покуда вы не столкнете Хинмена в яму и не засыплете ее землей.
В тот же день, после заседания комиссии, Морган столкнулся с Адамом Локлиром. Вид у Адама был не угрюмей обычного, но он сказал напрямик:
— Вот наш шеф и попал в кандидаты. Теперь все будет, словно в ярмарочном балагане, вот увидите. Два кота станут драть друг друга, а этой ведьме останется лишь подзуживать его с галереи, и плевать им всем, что у какого-то бедняги спина разламывается и ребятишки пухнут от голода.
— Бросьте, Адам, вы несправедливы. Несправедливы и к Кэти, и к Ханту. Ему вовсе не плевать на все, и вы это прекрасно знаете. Если он попадет в Белый дом, так это не зря: у него достанет упорства и горячности, чтоб кое-чего добиться всерьез.
Адам угрюмо кивнул.
— Но ведь вам известно, Рич, что стоит человеку заняться политикой, и он уже не отступит. Особенно если этого хочет такая женщина, как жена Андерсона.
— А может, он слишком далеко не зайдет. Может, вы правы и мы недооцениваем Хинмена.
— Уж не знаю, как там он оценивает Хинмена,— сказал Моргану на другой день судья Уорд.— Лично я имел дело с Хинменом раза два, не больше, и в восторг от него не пришел. Но вот что я вам скажу: Белый дом весь бурлит, и тут, у нас, тоже кое-кто полагает, что этот Андерсон много себе позволяет, забегая вперед партии. Одно дело, если б он заработал такое право за долгие годы, но кем он, собственно, себя мнит?
— Ваша честь, мне, разумеется, весьма неприятно говорить такое о ком-либо, но я думаю, что побуждения у Андерсона на девяносто восемь процентов из ста самые искренние.
— Искренние?
Уорд взглянул на Моргана, как на прокаженного.
Они сидели в пышном президентском зале, примыкавшем к залу заседаний. Сенаторы выходили сюда, когда репортер, с которым они были не прочь поговорить, присылал им записку. Морган втихомолку решил, что портрет Вашингтона и его бюро, херувимы Брумиди, золоченые люстры и зеркала, черные кожаные диваны и резной стол Линкольна посередине образуют весьма выгодный фон для судьи Уорда, одного из последних сенаторов, которые еще одевались в строгом согласии со своей ролью: высокие крахмальные воротнички, старомодный костюм, часы на цепочке, трость с золотым набалдашником, толстая сигара, неизменный белый цветок в петлице, и над всем этим румяные щеки, пенсне и длинные волнистые седоватые волосы. Гиды на галереях показывали судью Уорда туристам, а в кулуарах Капитолия он сам добродушно объяснял ошеломленным школьникам из какого-нибудь захолустья, вроде Терри- Хота, что это — та самая лестница, по которой коварные англичане ринулись в атаку во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Конечно, внешность судьи была обманчива. Он все еще принадлежал к подлинным хозяевам сената, как в те дни, когда принудил Зеба Вакса Макларена голосовать за рекламные щиты у обочин. Судья Уорд был одним из тех могучих китов, которые появляются в зале заседаний лишь в редкие, торжественные дни, а свою прожорливую пасть отверзают лишь при закрытых дверях, на заседаниях специальных комиссий. Упрямый и всемогущий в сенаторской среде, одурманенный властью в сенате, он однажды принюхивался даже к кандидатуре в президенты, но партийные лидеры дали ему понять, что за пределами его родного, благодатного штата сколь-нибудь убедительно объяснить связь между ним и кое-какими нефтяными компаниями решительно невозможно.
— Стало быть, искренние побуждения? — повторил он.— Тут, молодой человек, у всех побуждения самые искренние. Тут каждый искренне защищает свои интересы и интересы своего штата. Для того мы здесь и находимся.
— Я имел в виду содействие сезонным рабочим.
Уорд снисходительно махнул рукой.
— Ну, сезонники — это другое дело. Почему бы и не помочь им по мере возможности? Никто возражать не станет. Но этот Андерсон… невозможно понять, кого он защищает. Делает, что ему в голову взбредет,— и все тут.
Когда Морган рассказал Кэти о негодовании судьи Уорда, она рассмеялась.
— Но это отнюдь не смешно, если Хант рассчитывает чего-то добиться в сенате.
— Да, конечно. — Она смотрела на Моргана в упор бесстрастными синими глазами (они пили кофе в сенатской столовой, и Кэти сняла темные очки).
— Впрочем, Адам говорит, будто вы настаиваете, чтоб Хант выставил свою кандидатуру в президенты.
— Это я-то настаиваю? — Она задумчиво улыбнулась, глядя на Моргана поверх чашки.— Откуда же у Адама такие сведения?