На берегах Дуная
Шрифт:
— Не радуйся, — присаживаясь на ящик, остановил его подполковник. — Ты что же это, сам сидишь в землянке, а солдаты спят в траншеях? А? Тебе что, лето? Соловьи под Курском? Декабрь кончается.
— Как в траншеях? — недоуменно переспросил Бахарев. — У меня на всех блиндажей хватает.
— А саперы, а артиллеристы? Они же вместе с твоей ротой действуют, а блиндажей-то для них никто не приготовил. Мои, мои… На фронте нет моих, твоих. Все свои.
Бахарев смущенно смотрел в круглое с маленькими щетинистыми усами лицо инструктора политотдела армии и почти шопотом говорил:
— Разрешите… Схожу… Размещу всех.
— Сиди, поздно. Солдат солдату
Он говорил строгим голосом, но в глазах его играли веселые огоньки, а под усами таилась заразительная улыбка. Он снял шапку, пригладил негустые седоватые волосы и, подбросив в железную печку дров, спросил:
— Ну, рассказывай, как дела?
— Рота готова, саперы проделали проходы, все люди задачу знают, провели комсомольское собрание.
— Ну, а как сам чувствуешь себя?
— Как всегда, задачу выполним.
— И твердо уверен?
— Твердо.
— Смотри, ты коммунист. С тебя втройне спросится.
Они помолчали, глядя на разгоревшийся огонь в печке, и, одновременно подняв головы, встретились взглядами. Крылов усмехнулся, под его усами заблестели крепкие белые зубы.
По взгляду Крылова Бахарев чувствовал, что подполковник чем-то недоволен. Крылов отвернулся, подбросил в печку дров и застучал пальцами по коленям. Эта привычка постукивать пальцами была хорошо знакома Бахареву. Меньше года назад под Звенигородкой на Украине Крылов, так же как и сейчас, прибыл в роту Бахарева. Заканчивалась ликвидация окруженной группировки немецко-фашистских войск в районе Корсунь-Шевченковского. Измученные многосуточными боями люди вповалку спали на полу в полуразрушенной хате. Разбитая печь сильно дымила. Едкий дым разъедал глаза, но солдаты спали непробудным сном. Только Бахарев и Крылов сидели возле огня и вполголоса разговаривали. Этот ночной разговор Бахарев запомнил на всю жизнь. Крылов говорил о людях, о партии, о силе партийного коллектива. Помешивая угли, он рассказывал, как в гражданскую войну в боях под Перекопом четыре коммуниста подняли в атаку целый полк. Трое из них погибли, остался в живых только один, но в бою в партию вступило более сотни красноармейцев. Долго в ту ночь проговорили Бахарев и Крылов, а через несколько дней в роте была создана партийная организация. Было вначале в ней всего три человека, а после прорыва немецких позиций под Звенигородкой она увеличилась до одиннадцати человек. Это был сравнительно небольшой коллектив, но Бахарев чувствовал, насколько ему стало легче работать.
Шли бои в Молдавии, Румынии и Венгрии. Два командира взводов были переведены в другой полк, старшина и три сержанта уехали учиться, парторг погиб под Бухарестом, при форсировании Дуная ранило трех коммунистов, и из всей партийной организации остался только один командир роты.
Бахарев хотел рассказать об этом Крылову, но, по выражению его лица поняв, что они думают об одном и том же, промолчал.
Крылов взглянул на него:
— В роте остался один коммунист?
— Да, — отозвался Бахарев и тут же спохватился, продолжая горячо и взволнованно: — А люди-то какие! Любого хоть сейчас в партию. Такие испытания прошли!
— Отлично, — остановил его Крылов, — очень хорошо, когда командир так ценит своих подчиненных. Они тебе отплатят тем же.
Крылов неожиданно смолк и, откинув голову, задумался. Его губы едва заметно шевелились, морщины на покатом
— Как родители, пишут? — оживился он и вновь распрямился.
— Да. Вчера получил. Отец по три нормы в смену выжимает, а мать на новую работу перешла. И знаете, никогда бы не подумал: диспетчером гаража стала. Ну, я представляю, как достается бедным шоферам от нее. Тут уж на работу не запоздаешь и «налево» не завернешь.
— Сколько ей?
— Сорок шестой пошел.
— Ровесники.
— А у вас большая семья?
Крылов неторопливо достал папиросу и, окутываясь дымом, ответил:
— Не очень, но серьезная. Три сына и дочка. Старший в восьмом учится, а младшему четыре. И писать научился, постреленок. Посмотри, как выводит.
Он расстегнул шинель, достал из бокового кармана кителя письмо:
— Вот видишь.
Внизу на чистой страничке крупными, неровными буквами было старательно выведено: «Папочка, скорее приезжай домой».
Рассматривая детские буквы, Бахарев невольно прочитал последние строчки письма: «Трудновато немного, ребята пообносились. Каждый день латаю, но все равно рвется. Только, милый Боренька, ты не тревожься. Все переживем. Мечтаем лишь о встрече с тобой».
Бахарев невольно покраснел и долго не мог смотреть в глаза Крылову.
— А они где живут, в Ташкенте? — спросил он.
— Да. Эвакуированы из Молодечно. И за всю войну ни разу не удалось встретиться.
В голосе его звучала затаенная грусть, серые глаза стали задумчивы, лицо посуровело, и усы слегка вздрагивали.
— Ну что ж, желаю самого лучшего, — взглянул на часы Крылов, — смотри только, не горячись в бою. А меня провожать не нужно, — остановил он вставшего Бахарева, — я и сам дорогу знаю. Отдыхай, сил набирайся, работа предстоит нелегкая.
Странный сон увидела Настя. Перрон какой-то незнакомой железнодорожной станции. Взад и вперед снуют люди. Все куда-то спешат, обгоняют друг друга, волнуются. Поезд давно готов к отправлению, но никто не садится в вагоны.
Настя стоит в пустом купе и смотрит в раскрытое окно. На маленьком столике пристроился мальчуган, ее сын, удивительно похожий на Аксенова. Он теплой ручонкой обвил ее шею, лепечет что-то непонятное и тянется на улицу. Она силится понять, что хочет сказать он, но слова мальчика бессвязны.
— Что ты, что? — спрашивает она сына, гладя его светлые льняные волосы.
— Где папа? — наконец удается уловить смысл его лепета.
— Он придет сейчас. Конфетку тебе принесет и мишку — пушистого-пушистого. Знаешь мишку?
— Наю, — отвечает мальчик и по-взрослому тоскливо смотрит в окно.
«Да где же Николай-то, — начинает волноваться Настя, — ушел на минутку, а прошло уже полчаса».
Она всматривается в толпу. Кругом чужие, незнакомые люди, и никто не говорит по-русски. Наконец вдали показался Аксенов. Он бежит, расталкивая людей, и высоко поднимает в руках огромный сверток.
— Волновалась? — подбежав к вагону, спрашивает Николай.
Настя хочет рассердиться на него, но не может. Лицо у него такое радостное, возбужденное, что ей хочется руками дотянуться до его шеи, приблизить голову к себе и прижаться губами.
— Сейчас поедем, — взволнованно говорит Николай, — я был у начальника станции, теперь никаких задержек не будет.
— Папа, де мишка? — отталкивая от окна мать, кричит мальчик.
Настя ловит его теплые ручки, ладонями легонько сжимает и, целуя нежные щечки, приговаривает: