На берегу незамерзающего Понта
Шрифт:
— Стас? — удивилась она. Взгляд ее дернулся к часам на руке. Ну что вы, мама, время детское. Потом воззрилась на букет. И брови подскочили еще выше — к капюшону пальто, которое она накинула, чтобы выскочить к воротам.
— Добрый вечер, — улыбнулся Штофель. Улыбка вышла кривоватой. — Позволите?
— Да, конечно, — неловко кивнула Зорина и уступила проход.
— Кстати, это вам, — он протянул Татьяне Витальевне букет и, войдя во двор, уверенно пошел к дому. Зорина, еще больше удивляясь, уставилась на цветы. Не понимала, совсем ничего
В гостиной был включен камин — и в доме оказалось очень тепло. Зорина, не соображая, как себя вести — объясняться с бывшими собственной дочери ей еще не приходилось, ставила букет в вазу, а потом запоздало спохватилась:
— Чай? Кофе?
— Не затрудняйтесь, я ненадолго.
— В таком случае, — сдвинула она брови, — мне хотелось бы узнать цель вашего визита. Полины здесь нет, она в Одессе.
— Это даже к лучшему, потому что я к вам, — Стас взглянул на нее с высоты своего роста. — Я всегда догадывался, что без вас не обошлось. Всё происходило здесь, на ваших глазах, вы же не приложили ни малейших усилий, чтобы Полина оставалась со мной. Я всего лишь не знал, каковы были ваши мотивы. Теперь знаю. Наверстать упущенное? То, что не удалось вам, удастся вашей дочери. Собственно, по сравнению с вами, у нее-то партия сейчас значительно лучше. Сын строителя или сын мэра. Я понимаю, правда. Другого не понимаю, чем я-то не подошел, а? Или все-таки месть?
— При чем тут ме… сть… — начала Татьяна Витальевна и оборвала себя на полуслове. Смотрела на Стаса, закрывая и открывая рот, как рыба, которая хватает воздух, валяясь на песке у волн, где вода еще совсем рядом и кажется, что можно жить. До ее сознания медленно доходило сказанное Штофелем. Проникало в каждую клетку, отбиваясь как в зеркале и множась до бесконечности.
Наваждение она сморгнула.
Откинула голову чуть назад.
И, наконец, произнесла ровно то, чего он мог от нее ожидать, но странным тоном, который сложно оказалось разгадать:
— Я не понимаю, что вы сейчас сказали.
— Ой ли, — не сдержался Штофель и хохотнул. Виски давал о себе знать. — Преемственность поколений… Вы и Мирошниченко-старший. Полина и Мирошниченко-младший. Мексиканский сериал!
— Какой Мирошниченко?! Господи, какой Мирошниченко?! — выкрикнула Татьяна Витальевна, и кожа ее пошла пятнами. В глазах — чернота. А рука, совсем как у Штофеля еще только днем, дернулась к лицу. Холодное к горячему.
— Ну вариантов ведь немного, Татьяна Витальевна. Тот самый Мирошниченко.
— Чушь. Чушь, Стас! У Вани фамилия Мирош. Он сам представлялся… он так представлялся!
— Представлялся… — Штофель многозначительно повел бровью. — Хороший мальчик. Только это не фамилия, а кличка. Рокер недоделанный!
Татьяна Витальевна резко опустила ладонь и вздрогнула. Смотрела прямо перед собой, но едва ли что сейчас видела.
— Рокер недоделанный, — повторила она. — Иван Мирошниченко… откуда вы узнали
— А что такого? Невелика тайна.
— Должно было быльем порасти.
— Да оно и поросло, но не заросло, — Стас снова ухмыльнулся и сделал шаг к выходу, но остановился. — А вот на мой вопрос вы так и не ответили.
Зорина подняла глаза. Чернота из глаз никуда не подевалась, а словно засасывала в себя все вокруг. Но, кажется, только сейчас она вспомнила, что это он — здесь. Он, Станислав Штофель.
— Какой вопрос?
— Чем я-то не подошел?
В провалах ее зрачков что-то мелькнуло. Она облизнула кончиком языка враз пересохшие губы и тихо сказала:
— Она любит этого мальчика, а не тебя.
— Ммм, — глубокомысленно протянул Стас. — Ну посмотрим. Всего хорошего, Татьяна Витальевна.
Штофель резко развернулся на каблуках и быстро вышел из дома. А она так и смотрела в дверной проем, слушая, как захлопывается дверь.
Она любит этого мальчика, а не тебя.
Она любит этого мальчика, а не тебя.
Она всю жизнь любит этого мальчика, а не тебя.
Сколько раз ей приходилось говорить это? О себе. О себе, не о Полине.
Ей внешность была и благословением, и проклятием. Всегда находился кто-то, кто считал себя в праве посягнуть. Сначала на внешнее, потом и на то, что внутри. Внешнее она отдавала, не жалея. Для чего хранить — кому отдавать? Но внутрь никого не впускала. Внутри каждый уголок занят был. Говорят, с годами там, где живо, образуется пустота, а у нее вот не образовалась.
Как от огня бежала от признаний, от предложений, от чувств. Ничего не хотела. Никакой семьи. Ребенка себе родила — и хватит. Молодость и красота — тоже товар, который легко обменивается на одежду и еду для дочки. В конце концов, годы, те далекие годы, когда им с тёткой подчас жрать было нечего, списывают все.
А эти мужики шлялись к ней в дом, ничего не боялись, никаких трудностей. Таня. Танечка. Танюша. Тетка крутила пальцем у виска, что ей еще оставалось? Вопросов не задавала. За что племянница наказывает себя, не представляла. Это ведь наказание? Галка психовала: «Ладно я, кобылья морда, но ты-то чего? Чего тебе надо? Любого бери, и пусть он голову ломает, как тебе жить».
Дура Галка. Ничего не понимала.
Никто не понимал того, как она жила. Не одна, но никого к себе не подпуская.
Потом, позже, всю жизнь и до сих пор были другие. Со своим: Таня, Танечка.
А Зорина ненавидела собственное имя, которое звучало чужим, не Диминым голосом.
Одновременно с тем, как она мысленно назвала его, которого давно отвыкли звать губы, по гравию дороги взвизгнули колеса отъезжающего автомобиля. И этот звук включил в ней что-то дикое, первобытное, отчаянное. Отчего, казалось, запылала голова так сильно, что хотелось кричать, что остудить можно только в ледяном море, но даже декабрь в этом году слишком теплый. Слишком теплый декабрь.