На Большом Каретном
Шрифт:
– И чего ты там накопал? – с усмешечкой спросил Агеев.
– Издеваться изволите? – хмыкнул невозмутимый, как памятник Карлу Марксу, Макс. – А ведь я накопал нечто такое, что, не окажись под рукой твоего мясника с телевышки, я бы мог предположить, что любой из фоторепортажей Толчева, которые были опубликованы на страницах его еженедельника, мог также стать причиной его убийства. Тем более что каждый из этих репортажей должен был иметь свое продолжение.
– То есть ты хочешь сказать?..
– Да. Толчев раскрутил две темы – педофилия и
– Нашел чем удивить! – отозвался Агеев. – О твоих секс-рабынях да о педофилах только ленивый не писал. И чтобы мочить всех борзописцев и фотожурналистов, которые затронули эти темы... Окстись, Максик!
– Я бы тоже хотел так думать, – насупился Макс, явно задетый за живое. – Да только темы эти коснулись на этот раз сильных мира сего. И я еще удивляюсь, как он сразу же не попал под колеса «пьяного лихача».
Последние два слова он произнес с особенным ударением, и чувствовалось, что его понесло.
– Но и это еще не все! Я обнаружил также его интервью, опубликованное незадолго до гибели. На вопрос: «Какой очередной взрыв в обществе вы готовите на этот раз?» – Толчев сказал, что пока это секрет, так как еще не до конца обработан и проверен собранный им материал, но если говорить вообще, то эта бомба коснется людей в белых халатах, но с грязными руками.
– Это чего же, торгашей?
– Не знаю.
– Ну да ладно, все на этом, – подвел итог Голованов. – Будем считать, что кому-то крупно повезло, а кто-то облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева.
Однако «компьютерного бога», каковым считался Макс, уже трудно было остановить.
– Почему же «все на этом»? – возмутился он, продолжая терзать пятерней бороду. – И почему бы тот, кто «облегченно вздохнул, когда узнал о самоубийстве Толчева», не помог ему спустить курок «макарова»?
Агеев покосился сначала на Голованова, затем на Ирину Генриховну. Мол, осадите бога, господа-товарищи. А то ведь этот хрен бородатый может такого наплести, что потом всей «Глорией» не расхлебать.
– Послушай, Макс, – подал голос Голованов, – ты действительно... того... не плети кренделей из плохого теста. А то ведь можно до такого договориться и столько версий наплести, что потом за год не расхлебаешь.
На лице Макса застыла саркастическая ухмылка, и он даже бородку свою перестал терзать.
– Ну что ж, командир, если ты держишь такой источник, как Интернет, за плохое тесто, а то, что я сказал, можешь приравнять к хреновому кренделю, могу только раскланяться после этого да послать вас всех...
Ирина Генриховна кинула тревожный взгляд на Голованова, однако тот и сам уже понял, что перегнул палку.
– Максик, дорогой, ну прости дурака! Хреновину сказал, признаю. Но и ты меня должен понять. На нынешний момент версия Агеева не
Компьютерный бог, явно улещенный столь страстным покаянным монологом, только плечами пожал. Мол, возможно, ты и прав, Голованов. Возможно, Филя накопал в Чехове нечто такое, что поможет в один момент раскрутить кровавую мочиловку на Большом Каретном. Но и Его Величество Интернет нельзя бить по мордасам – себе же в убыток будет.
На том и разошлись, вроде бы и успокоившиеся, и в то же время с какой-то червоточинкой в душе. По крайней мере, именно так прочувствовала это состояние Ирина Генриховна.
Впрочем, это была даже не червоточинка, а нечто более сложное. Она попыталась было найти этому состоянию свое личное объяснение и не смогла. Единственное, что пришло на ум, так это та атмосфера скрытого недовольства друг другом, когда еще несыгранные между собой музыканты духового оркестра, оставшиеся вдруг без дирижера, начинают перетягивать одеяло, причем каждый на себя, гениального.
Нечто похожее и в то же время совершенно иное случилось на этот раз и в «Глории». На тот момент она еще не знала, что именно в спорах, порой яростно-безжалостных и жестоких, рождается та единственно правильная версия, которая и приводит к раскрытию самых запутанных преступлений.
От Неглинной, где располагался офис «Глории», до подъезда дома, в котором жили Турецкие, вроде бы и недалеко, однако это был центр Москвы, превратившийся иэ-за постоянных пробок и хаотичных парковок в кромешный ад, так что у Ирины Генриховны, угодившей в очередную километровую пробку, было время более-менее спокойно подумать о том, что удалось накопать в Чехове Агееву, сопоставляя эту информацию не только с той характеристикой на Толстопятова, которую смог раздобыть Голованов, но и с тем состоянием этого несчастного по-своему сорокалетнего мужика, в котором он пребывал уже несколько месяцев. И если верить все тому же сослуживцу Голованова, опускался все ниже и ниже.
«Мог он решиться на подобное убийство? – спрашивала она сама себя. И тут же отвечала: – Вполне».
Тем более что, по утверждению Аллы Борисовны, этот несчастный – почему-то вдруг ей стало жалко до боли мужика, бросившего все ради своей любви, и она мысленно называла его не иначе как несчастный – часами просиживал в ее квартире, чтобы только уличить в неверности свою даму, а возможно, и удостовериться в обратном. Ведь не каждую же ночь она таскала в свою постель этого козла Германа, фамилия которому была Тупицын, чтобы в очередной раз простить ее? Но когда она заявила ему, что все, мол, цирк закончен и клоуны разбежались и теперь она выходит замуж за человека, которого действительно любит, вот тут?..