На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове
Шрифт:
Давно подмечено: чем сильнее различаются люди, тем надежней они сходятся, словно бы дополняя друг друга. Может, не все, но у Ворошиловых получилось именно так. Сам он невысокий, худощавый, черты лица резкие, рот маленький. А Екатерина осаниста, полновата, несколько даже медлительна. Плавный, мягкий овал лица, пухлые, как у девочки, губы, большие глаза, всегда словно бы затянутые легкой таинственной дымкой - так казалось ему. Своей спокойной рассудительностью она сглаживала, утихомиривала порывы впечатлительного, увлекающегося Клима. Когда он чувствовал, что горячится, может наломать дров, старался хоть минуту побыть рядом
Когда не было поблизости жены, пытался представить ее лицо, ее голос: даже это помогало ему.
С тех пор, как на далекой Северной Двине, в малом городке Холмогоры, политический ссыльный Ворошилов познакомился со ссыльной одесситкой Екатериной Давыдовной Горбман и со свойственной ему стремительностью сделал ей предложение, они почти не разлучались. В ссылке, в скитаниях по стране, в подпольной работе, на фронтах гражданской войны - всюду и всегда были вместе.
Просто удивительно, как умела она чувствовать состояние мужа, жить его интересами. И при всем том не мешала, не связывала Климента Ефремовича, сама находила себе полезное дело. В Царицыне заботилась о беспризорных детях, организовала столовую при штабе армии. В те трудные дни люди не знали, не помнили, где и что ели последний раз. Перекусывали на бегу. Но каждый, кто появлялся в штарме-10, будь то командир с передовой, ординарец или связной, - каждый обязательно получал горячую пищу.
Климент Ефремович тихо открыл дверь, однако Екатерина Давыдовна услышала. Смутно белевшая рука ее привычно скользнула под подушку, к нагану.
– Это я, - шепнул он и присел рядом, зарылся лицом в копну ее жестковатых волос, ощутив родной теплый запах. Теперь-то она, конечно, совсем проснулась, но лежала не двигаясь, не открывая глаз.
Климент Ефремович ладонями осторожно повернул к себе лицо жены, поцеловал несколько раз.
– Что случилось?
– приподнялась она, удивленная неожиданной нежностью.
– Произошло что-нибудь, Клим?
– Еще бы!
– Очень важное?
– Да! Событие, какого до сих пор не бывало!
– Ты улыбаешься?.. Не могу понять.
– А надо бы... Десять лет назад, ровно десять лет назад, в этот самый день на тебе была кофта с глухим воротом, с петлями и пуговками. И еще вроде бы лямки от плеч до пояса.
– Ты никогда не научишься разбираться в платьях, - засмеялась она.
– Зато я разобрался в тебе. Сразу понял, что ты самая красивая женщина на земле и мы с тобой созданы друг для друга. Больше того, сумел убедить в том же тебя, и довольно быстро.
– Ой, Клим!
– у нее вдруг осел, пропал голос. Откашлялась.
– Десять лет! Как же ты вспомнил?
– Просто никогда не забывал... Помнишь ссылку, север, заснеженную улицу, наш дом с окнами под самой крышей...
– А как празднуют десятилетие? Это хоть не серебряная, но все же...
– Не знаю. Первый раз, - пожал он плечами.
– Сейчас приготовлю что-нибудь... Чай вскипячу.
– А я пока проверю посты... Этот чертов Пархоменко так ухайдакался, что заснул прямо с шашкой на ремне. Слышишь, храпит? Жалко будить.
– Есть же комендант.
– На коменданта надейся, а сам не плошай! Не знаю его, тревожусь.
– Только не очень долго...
3
На
Другого обмундирования для бойцов не нашлось, остались в своих пальтишках, перехватив их ремнями с подсумками. Только у старшего по возрасту, который лежал возле «максима», потертая шинель и армейские сапоги. Видать, фронтовик.
Занимался серый рассвет, такой унылый, что от него стало вроде бы еще холодней.
– До костей проняло, - тер ладони боец в коротком пальто с большими металлическими пуговицами.
– Так и пронизывает.
– Перед паровозом еще хуже, - сказал Ворошилов.
– Тут потише, а там ветер хлещет.
– Но от этого не легче, - боец в коротком пальто спрыгнул с тормозной площадки, пошел рядом с платформой, широко размахивая руками.
– Братцы, пробежимся! Кто со мной?
Двое присоединились к нему.
– Не дурите, - нахмурился Ворошилов.
– Отстанете.
– Мы? Да если бы командир разрешил, до станции добежали бы, погрелись, поели и встречать вышли бы - как раз к сроку. Позволь, Фомин?
– Ишь чего выдумал, - проворчал несердито боец в сапогах.
– Пойми, Леснов, не ровен час, налетит кто...
Здесь, на платформе, особенно заметно было, как медленно ползет поезд. Вот почти остановился, опять дернулся. Проплыли мимо деревья, изувеченные снарядами, поваленный телеграфный столб. Насыпь сплошь изъязвлена большими и малыми воронками, вскрывшими дерн, желтел сыпучий песок.
– Больно уж густо наковыряли, - произнес Фомин.
– Только что фронт прошел. Бои главным образом вдоль полотна, - Ворошилов прилег рядом с Фоминым, увидел вблизи темное усталое лицо. Шрам на виске оттянул кожу около левого глаза, он продолговатый, узкий, в отличие от правого, круглого.
– Пулей чиркнуло?
– Осколок. Еще в шестнадцатом.
– Унтер-офицер?
– А вы, извините, кто?
– Ворошилов моя фамилия.
– Слышали о вас, - в голосе Фомина прозвучало уважение.
– А я не унтером, вольноопределяющимся был. Чуть до производства не дотянул. Свалило снарядом - уволили по чистой.
– Теперь годным признали?
– Сам пошел. По призыву Владимира Ильича Ленина.
– Вот оно что! И товарищи ваши?
– Группа из двадцати человек. Направлены в распоряжение политотдела Конной армии.
– Партийцы?
– Все!
– не без. гордости подтвердил Фомин.
– Ясно!
– обрадовался Климент Ефремович.
– Щаденко говорил мне... Расскажите подробно, откуда вы, кто?..
– Да какие подробности-то, - пожал плечами Фомин.
– Сам я из железнодорожников. Отец, машинист, хотел, чтобы я в инженеры вышел. Ну, а жизнь вместо студенческой фуражки солдатскую носить заставила. Когда ранило, в депо определился. После революции народным образованием предложено было заняться. А этим летом губнаробраз самого на курсы послал. В Москву... Послушай, Леснов, - позвал он бойца в коротком пальто, вернувшегося на платформу, - ты согрелся?