На далеких окраинах
Шрифт:
— Эх, есть что-то хочется!
От котлов потянуло варевом, и эта аппетитная струя раздражала голодные желудки работников.
— А солнце-то уже низко, — заметил кто-то.
— Скоро кончат: вон четверо уже сюда едут никак. Эк лошадей-то замылили!
— Эй вы там, иди кто-нибудь сюда! — раздался звонкий голос одной из женщин.
— Ну, иди, слышишь...
— Иди сам — не меня зовут!
— Что же ты, собака? — обратился Каримка к Батогову. — Слышишь, марджа зовет.
Батогов поднялся.
На усталых,
Кто проваживал лошадей, кто уже расседлывал их, отцепив от задней луки изрядные вязанки с дичью. Шумней и шумней становилось около кибиток, по мере того, как прибывали охотники. Лица у всех были потные, разгоревшиеся; говорили все разом, говорили громко, хрипло смеялись, припоминая разные эпизоды дня. Даже сам мирза Кадргул громко кричал на всю стоянку, что кабы не эта проклятая топь, то на волка бы он насел много прежде, чем поспел к нему Юсуп на своем белоногом. А Юсуп посмеивался над мирзой, приговаривая: «Ладно, топь — для всякого топь, а каскыр (волк) — вот он!» И джигит принялся отвязывать небольшого степного волка, подвешенного под седлом за задние ноги. Тощий, не вылинявший как следует, словно ощипанный, этот волк был очень похож на загнанную, забитую собаку; однако все-таки за ним надо было погоняться, на нем можно было выказать свою прыть и считался он все-таки лучшим трофеем дня; травля за ним была самым веселым эпизодом охоты.
Скоро все устроилось; лошадей убрали и поставили на приколы, и джигиты уселись ужинать отдельными кружками, поблизости кибиток. Самое многолюдное и оживленное общество собралось около мирзы Кадргула и Юсупа. Батогов неподалеку вытирал куском войлока и скребницей засохший пот и пыль на золотистой шерсти рыжего жеребца.
— Это еще что за охота! — говорил мирза Юсуп. — Нет, вот я вам расскажу, как мы втроем в кураминских камышах на джульбарса охотились.
— Втроем? Кто да кто? — спросил мирза Кадргул.
— Двое наших было да один русский казак, хороший тоже охотник.
— Вы верхом были?
— Пешие. Вырыли мы яму, засели туда, сверху камышом закрылись и сидим.
— А ведь страшно было, я думаю? — заметил кто-то из слушателей.
— Чего страшно? — Юсуп приостановился. — Нам ничего не было страшно; а вот русский — тот немного струсил.
— Ну, еще бы!
— Около нас, тут сейчас, шагах не больше, как в десяти, — продолжал рассказчик, — лошадь дохлая лежала: вчера еще ее джульбарс зарезал да не доел. Мы и думали, что придет доедать нынче. Вот сидим; слышим — заревел.
— Ой-ой! И близко?
— Тут вот сейчас, как этот котел. Мы ждем.
Слышим, ревет еще — другой...
— Тсс! даже слушать — страх берет...
— Ничего! слышим, опять ревет — третий...
«Вот разоврался», — думал про себя Батогов. Он слышал весь разговор и боялся проронить слово, потому что Юсуп сказал ему сегодня рано утром мимоходом: «Вечером, может, я говорить что буду, а ты слушай». Ну, теперь Батогов и слушал, догадываясь, что
— Русский дрожит и трясется, будто его ледяная болезнь бьет; мы — ничего; думаем: как раз по одному на брата. Поднялся по камышам треск — ну, целый табун гонят да и только!
— Да ведь они больше тихо ходят? — усомнился мирза Кадргул.
— На этот раз шумели. Глядим, один вылез. Зубы — вот! (Юсуп показал на руке чуть не по локоть.) Глаза — вот!.. (Рассказчик хотел было кивнуть на котел, да одумался и сложил кольцом пальцы.) Рыло какое — ух!.. Смотрим: другой вышел, за ним — третий... остановились все три да как заревут!..
— Я бы непременно удрал!
— «Давай стрелять», — говорит мне потихоньку казак. Я говорю: «Погоди, неравно испугаем их, они и уйдут — тогда ищи».
— Испугаешь!.. — мирза Кадргул расхохотался и толкнул рассказчика в бок кулаком. — Я думаю, у самих душа из халата выскочила!
— Ничего-таки не выскочила! Вот звери подошли к лошади, понюхали и принялись ее жрать. Ну, думаю, пора... как грохнем! — все три и повалились.
— Сразу?
— Сразу. Да это что, слушай дальше. Вылезли мы из ямы к ним, смотрим... и теперь точно что струсили, да и было отчего... сидят три бабы; одна баба черная, другая рыжая, а третья совсем белая, седая такая; сидят и животы чешут...
— Вот тебе и раз! — послышались отдельные возгласы. — Это вместо джульбарсов-то?
— Да, вместо. Мы это опять все трое в яму.
— Чего так?
— Страшно стало. Глядим: где же бабы? Нету баб, а вместо них-то сидят на падали три больших вороны; глаза у них совсем как уголья; сидят и долбят носами конские кости... Мы потихоньку, потихоньку, задом да задом, ползком да ползком, так-то мы вплоть до самой реки, без малого четыре «чакрым» (версты), пролезли. Да, вот какая дьявольская сторона стала! — заключил Юсуп и полез рукой в блюдо с бараниной.
— Все от русских, — заявил мирза Кадргул и полез в блюдо с другой стороны. Несколько рук последовало их примеру.
— А то раз поехали мы рыбу ловить около Чиназа... — начал опять Юсуп.
— Погоди, после расскажешь, — остановил его Кадргул, — а то тебя начнут слушать — есть перестанут.
Помолчали все и началось усиленное пожирание всего, что стояло перед джигитами; челюсти грызли попадавшиеся хрящи и кости, губы и языки громко, на всю степь, всхлипывали, всасывали и подсмакивали, дыхание переводилось тяжело и как-то наскоро, и с грязных, лоснящихся пальцев капало на кожаные шаровары горячее сало.
Джигиты, должно быть, очень проголодались, да и было отчего.
— А в каких баб джульбарсы обратились, в русских или в наших? — спросил вдруг один из джигитов, вытирая нос и губы полой халата.
— Должно быть, в русских.
— Должно быть. Ведь они все немного с дьявольщиной. Года три назад наши привели двух; так одна из них белая была такая, что, все равно, как будто ее из соли сделали, а волосы у ней были в одну масть с твоим жеребцом, — говорил джигит, обращаясь к мирзе Кадргулу. — Так помнишь, как она Курбан-бия обошла. Бывало, не ест, не пьет, только сидит около нее, да руками держится.