На далеких окраинах
Шрифт:
— Мне хорошо, тебе хорошо,— говорила Нар-Беби.
Она сидела на опрокинутом разбитом котле, он стоял около.
— Я все знаю, а никто этого знать не будет. Будет мне дурно, тогда и другие все знать будут... Да а тебя еще прежде сама зарежу...
— Уж будто и зарежешь?..
— Горло перегрызу зубами...
Батогов улыбнулся.
— Гм... Ну, коли так, коли ты все знаешь, — прервал ее Батогов, — так я тебе скажу... Думал я точно уйти, а теперь от тебя куда я пойду? Мне и здесь хорошо.
— Ну, смотри...
Она быстро вскочила; ей почудилось, что кто-то идет за изгородью...
— Смотри же... — томно говорила Нар-Беби.
— И зачем это она так салом этим вонючим намазалась? — ворчал Батогов.
Человека три конных подъезжали к загону. Батогов посвистал, щелкнул длинным кнутом и совершенно скрылся в этой массе пестрых конских туловищ, устремившихся к выходу. Нар-Беби занялась перевязыванием кожаного меха с молоком, чтобы удобнее было взвалить его на спину.
— Экие темные ночи начинаются, — говорил один из всадников.
— Время к тому идет, — резонно заметил другой.
— Вчера я ехал из Могуна. То есть, ничего не вижу; хоть совсем глаза закрывай, хоть пяль их, что есть мочи — все одно будет.
— Холодать стало очень.
— Особенно к утру... Беда!..
— Хоть бы украсть ее что ли, а то не продает да и шабаш.
— Это серую, что ли?
— Серую. На днях на скачке был. Вижу, славно идет, мах совсем сайгачий. «Продай», — говорю... — «Что дашь?» — «Двести коканов или на мену пойду...» — «А этого хочешь? — говорит Курбан. — Не продам, самому по сердцу». Так и отъехал я от него ни с чем.
— Что ж, украсть недолго...
— Теперь хорошо: темно.
— К Ахмету за его шестую дочь калым пригнали.
— Покуда овец только, а лошадей обещали на той неделе.
— А девка совсем неважная — я видел.
Всадники поехали дальше. Говор их затихал в сгущавшейся темноте.
Ночь наступила темная, холодная. В ауле там и сям поднималось высокое пламя от костров.
— Ведь это последняя ночь! Господи, помоги мне, — Батогов упал на колени. — Если не для меня, то хоть для той. Не дай ей умереть здесь. Доведи хотя раз еще взглянуть ей на волю...
Что-то зашуршало и так близко, почти у самого колена молящегося. Батогов отпрянул. Какая-то искорка мигнула во мраке, мигнула, исчезла, мигнула ближе и послышалось знакомое шипение.
Батогов едва успел отскочить и взмахнуть палкой. На песке чуть виднелось быстрое извивавшееся черно-бронзовое тело медянки.
— Вот бы вовремя ужалила, проклятая! Нечего сказать, кстати...
У него закопошилась суеверная мысль: добро или зло предвещает гадина.
Батогов улыбнулся.
— Неси молоко за мной...
Перед ним выросла округленная фигура Нар-Беби. Она не могла уйти одна: она не решалась оставить Батогова.
— А я думал, что ты уже в ауле, — произнес он, взваливая на плечи мех.
— Иди за мной, — отвечала ему Нар-Беби и пошла впереди, переваливаясь на ходу и поглядывая через плечо на идущего за ней работника.
Эх, дубинушка, ухни... Эх, зеленая, сама пойдет!.. —затянул Батогов, шагая следом и поглядывая на
Батогову казалось, что эта звезда сегодня особенно ярко светит, за этим манящим светом не видно остальных светил, не видно даже поднявшейся довольно высоко семизвездной Большой Медведицы.
В ауле как-то особенно жалостливо, уныло выли проголодавшиеся собаки и пронзительно ревел испуганный кем-то ишак, уставившись глазами на огонь ближайшего костра.
VII
Побег
— Ну, мой-то плоховат, — говорил про себя Батогов рассматривая при свете костра остатки своего верблюжьего халата. Почти до последней степени возможности носил этот халат его хозяин, наконец, бросил: и рукава обтрепались, и полы висели зубцами, и заплат на нем было больше, чем целых мест; сала из него можно было бы вытопить добрую чашку, и несло от этого халата чуть не за десять сажен. Батогов и надевать его не решался, предпочитал ходить в одних шароварах, пока было тепло, а теперь настали холода, да и к тому же в дорогу не мешало привести свой костюм хоть в какой-нибудь порядок.
А Батогов собирался в дорогу и, по его соображениям, отправляться в эту дорогу предстояло сегодня ночью.
— Вот мирза Кадргул вернется, он тебе новый даст к зиме-то, — сказал кто-то, сидевший по другую сторону костра. Густой дым, поднявшийся от нового пучка сырого камыша, подброшенного на огонь, закрывал говорившего.
— А то не даст, — отвечал Батогов. — В этом не проживешь...
— У Каримки хороший был, крепкий...
Батогов стал присматриваться к говорившему.
— Да, новый, крепкий; да пропал куда-то он, вместе с халатом, — говорил тот же голос.
Батогов нагнулся, насколько позволял дым; он рассмотрел маленького черного, словно закопченного, киргиза, сидевшего на корточках и гревшего над огнем свои пальцы.
— Нет, этот, кажется, спроста говорит, — подумал Батогов... Он был в таком настроении, что ему везде, во всяком слове, чудились намеки.
Нар-Беби, подлила масла в огонь своей сценой в загороди, и этой сцены было достаточно для того, чтобы ему со всех сторон казались блестящие, дышащие ревностью глаза женщины, уставившиеся на него из темноты. Он даже обернулся быстро, неожиданно даже для самого себя.
Какая-то искорка блеснула далеко, там у самой лощины. Собаки усилили вой...
— Волки, должно быть, — заметил черномазый.
— Волки, — согласился с ним Батогов и весь похолодел, несмотря на близость огня. Он знал, что это за волки... «Вон та звезда там будет», — говорил ему его Юсуп, когда сообщал подробности.
Батогов взглянул наверх... Та звезда была там.
А народ в ауле как нарочно не укладывался на покой. Батогову казалось, что это все делается для того, чтобы помешать его побегу, ему казалось, что все знают, все его стерегут, что внимание всякого устремлено именно на тот чуть заметный светлый треугольник, образовавшийся между двух скатов лощины, в то самое место, где только что блеснул свет, куда повернули свои острые морды развывшиеся на весь аул собаки.