На далеких окраинах

Каразин Николай Николаевич

— Разве захватить и ее с собой. Гм?..

Несмотря на свое возбужденное состояние, Батогов тотчас же сообразил всю нелепость этой идеи. Успех побега и для них был еще сомнителен. Ведь шутка ли, несколько сот верст бесплодной степи отделяет их от ближайшего русского поста, сколько случайностей, и случайностей таких, что не мог предвидеть даже опытный Юсуп, могло им встретиться на этом продолжительном, тяжелом пути. Если дело и могло еще удаться им двоим, то, взяв на себя такую обузу, как больная женщина, которую еще прежде надо было увезти

из ее аула, они наверное потерпели бы полнейшее крушение еще в самом начале дела, и тогда... Тогда уже конец. Тогда остается только зарезаться...

Опять затянул старую песню ехавший сзади работник, опять окончил ее той же фразой, но на этот раз с добавлением...

— А Каримка все знает... знает, знает... А сегодня будет знать и мирза Кадргул...

— Дьявол, чего ты от меня хочешь? — крикнул вне себя Батогов и круто повернул свою лошаденку. Каримка метнулся назад.

Дорога шла узкой тропой; справа и слева тянулись трясины. Всадники думали выгадать путь и взяли напрямик.

Лошади только шагом могли идти по этой зыбкой, предательской тропе.

— Я тебя задушу, как козленка! — кричал Батогов. Он соскочил с лошади и бегом ринулся на оторопевшего Каримку.

— Оставь, что ты?.. Оставь!..

Лошадь под Каримкой заторопилась, оборвалась задом и засела.

— Попался...

Каримка шарил руками у пояса: он искал рукоятку ножа. Он задыхался и хрипел: могучие руки тянули его с седла, за воротник халата.

— Оставь, оставь!.. Собака... Ост...

Вдруг лошадь под ним рванулась сильно, неожиданно.

Воротник остался в руках у Батогова. Еще раз рванулся конь и уже по самое брюхо ввалился в засасывающую, бездонную тину. Сильней барахталась бедная лошадь и все дальше и дальше отбивалась от тропы, затягивая с собой и своего всадника. Уже и спины не видно. Дико фыркают кровавые ноздри; глаза на выкате... Только голова видна.

Дико, пронзительно завыл Каримка и протянул руки по направлению к Батогову.

А тот стоял шагах в четырех на тропинке и медленно распутывал намотанный у пояса аркан.

Еще несколько мгновений и этого страшного, исковерканного ужасом лица, этих рук, протянутых за помощью, не будет видно.

У кого просил помощи Каримка?

Батогов взмахнул арканом.

— А Каримка все знает, но только мирза Кадргул знать ничего не будет, — сказал Батогов и начал опять потихоньку сворачивать в кольцо спасительную веревку.

Лошадь Батогова стояла спокойно, словно ничего необыкновенного не происходило перед ее глазами. Она скусывала метелки с ближайших камышовых стеблей, осторожно вытягивая шею.

Батогов сел и оглянулся.

Темно-бурая, развороченная масса медленно шевелилась все тише и тише; так успокаивается пена на котле, в котором перестает кипение. На поверхности вздувались и лопались зеленоватые пузыри. Зацепившись наискось, висела на каком-то тычке остроконечная войлочная шапка.

Больше ничего не было видно на поверхности.

Батогов глубоко и тяжело вздохнул.

— Своя рубашка ближе к телу, — произнес он и поехал потихоньку.

***

Никак

аул какой-то впереди?.. Вон дым столбом поднимается из лощины; вон словно чернеется кибиточный верх. Вон и еще видно что-то... Да это камышовая изгородь. Совсем в лощине сидит притаившийся аул, но Батогов узнал эти изгороди, эти кибитки. Он узнал аул Курбан-бия. У него сердце сжалось.

Вон что-то мелькнуло в кустах... Человек никак; да, это женщина. Она сидит; около нее лежат две вязанки камыша. Лица ее не видно: она сидит сюда спиной.

Батогов подъезжал все ближе и ближе. Аул был еще довольно далеко. Кругом не видно было, кроме их, ни одного человека. Женщина, должно быть, услышала топот лошади. Она обернулась.

Батогов не соскочил: он свалился с лошади.

Тот же изумленный, запуганный взгляд больших темных глаз встретил Батогова.

— Здравствуй, — сказал он и больше не мог произнести ни одного слова.

— Ты тоже оттуда, — произнесла она и шагнула немного вперед. — Ты русский?

Руки женщины протянулись вперед, задрожали и снова опустились в изнеможении. Она покачнулась и не то упала, не то села на вязанки.

Неподалеку, в кустах заревел ишак. Женщина вздрогнула и заметалась... Батогов подошел совсем близко...

— Отойди... ну... зачем?..

Боязливо, с какой-то странной дрожью, смотрела она на него, и эти глаза дико бегали по сторонам, словно боялись появления, вон оттуда, из-за кустов, чего-то уже очень страшного...

— Как зовут тебя?..

— Отойди... Ступай...

Она отодвинулась еще дальше, потом хотела встать, потянула за собой вязанку... Она, словно щитом, пыталась закрыться этим плохо связанным, ползущим и топырившимся снопом.

Она вдруг начала хныкать...

— Неужели?— подумал Батогов; и вдруг почувствовал, что по его лицу скользит что-то мокрое, глаза застилает словно туманом. Он вдруг зарыдал, бросился вперед, охватил то, что прежде всего попалось ему в руки и повалился на землю. Он обнимал, прижимал к своему мокрому лицу и целовал ногу, худую, судорожно дрыгающую, покрытую изрытыми гноящимися струпьями.

Оглушительный, визгливый хохот раздался словно над самым ухом. Батогов вскочил и оглянулся...

Толстая, безобразная, хотя и молодая еще, киргизка стояла шагах в трех от них, подперла живот обеими руками и хохотала до исступления; другая такая же просто каталась по земле, и смех ее обратился уже во что-то очень похожее на собачье вытье, прерываемое обрывистым лаем.

Батогов ринулся на них с поднятыми кулаками. Должно быть, он был страшен, потому что хохот обеих женщин обратился в ужасный визг, и они пустились бежать к аулу, путаясь в своих полуспустившихся шароварах, волоча за собой размотавшиеся тюрбаны...

— Рахиль, Рахиль... — говорила шепотом невольница и прикладывала руку к впалой груди.

Батогов обнял ее и, нагнувшись почти к самому уху, покойно, твердо ударяя на каждое слово, произнес:

— Не дальше, как через две луны, жди оттуда (он указал на север), придет к тебе избавление...