На далеких рубежах

Гребенюк Иван

Грише казалось, вот-вот бедняжка Биби не выдержит этих смотрин, зальется слезами. Она ведь знала, как отец относился к их браку.

Но вот Григорий уловил на губах отца легкую улыбку и облегченно вздохнул — понравилась!

— Здравствуй, дочка, — сказал наконец Гордей Захарович. — Здравствуй, девонька моя. Красивенькая ты и хозяйственная, как погляжу. Вот-то обрадуется старуха, когда я ворочусь домой и расскажу, какая у нас невестка. А то только и слышишь: «Что это там за туркеня у нашего Гришуни?» Поглядит на карточку и опять за свое…

— Не туркеня,

а туркменка, — снова поправил отца Байрачный, готовый пуститься в пляс на радостях. — И вообще, при чем тут национальность?

— Винюсь тебе, дочка, что так назвал. Стар больно. Все путаю. Гриць у меня младший, а вот женился… А мать совсем сдает. То, бывало, с весны, как пригреет солнышко, так ее с огорода не докличешься, все копается. А этим летом что-то прихварывать стала. Силушки нет, яблока и того сорвать не может. Собрались бы к нам проведать старуху, а то помрет, невестку так и не увидит. А, Грицько? А ты что скажешь, дочка?

— Мне давно хочется поехать на Полтавщину. Гриша говорит, что там чудесно — Ворскла течет, луга цветут. Только не пускают его. Все некогда. Днем и ночью полеты, полеты…

— Попрошу отпуск у командира, батя. Может, вместе и поедем. Я уже думал об этом, да боялся, а вдруг жена моя вам не понравится? Этого я очень боялся. Потому и думал долго.

— Гм, — ухмыльнулся старик. — Глупый ты, Грицько! Думаешь, как я уже стар, так ничего и на разумею?

Биби смутилась. Помогла отцу снять сапоги и подала домашние шлепанцы. Потом, достав чистое полотенце, повела тестя на кухню умываться. Умывшись, Гордей Захарович причесался перед зеркалом, разгладил усы и наклонился над узлами. Вытащил окорок домашнего копчения, колбасу, залитую смальцем, и четыре бутылки, заткнутые кукурузными початками и залепленные воском.

— Самогонка?

— Свой первачок.

— Запрещается ведь гнать.

— А я так, чтоб никто не знал. За хатой в вишняке, и ни синь пороху.

— Давайте спрячем, а то обещал зайти к нам замполит.

— А он что, участковый у вас? Акт составит?

— Совестно, батя! Отец офицера, секретаря комсомольского комитета — и вдруг самогонщик.

— А это не вашего ума дело. Из своего сахара гнал, два мешка заработал в колхозе.

— Ну вот: сахар переводите!

— Говорю, не твоего ума дело! — сердито повторил Гордей Захарович. — И не ворованный сахар. Ступай и кличь в гости своего командира. Аль, может, он у вас такой, что нос задирает?

— Нет, он не такой. Но водки, а тем более самогонки не пьет.

— Болтай!

— Правду говорю.

— Печенка больная?

— Нет. Просто не пьет. У нас так: либо летай, либо пей. Одно с другим не сочетается.

— И ты не пьешь?

— Нет.

— Это хорошо, сынок, что не пьете, — переменил тон старик. — Пьяный силе своей не хозяин. Правильно поступаешь. Запомни: пьяного речи — трезвого мысли. Выпьешь на копейку, а наболтаешь на рубль… А при твоей работе… молчок! Это я понимаю. Да, горилка до добра не доведет. Помнишь дядю своего Марка? Ну, того, что служил на заводе на винокуренном? Так вот, было дело —

дорвался до бочки, как вол до воды, — и уже не поднялся. Так и сгорел, горемычный. Люди бают, видели, как дымок сизый вылетал со рта.

— А для чего ж вы гнали, да еще сюда привезли?

— Как это для чего? — искренне удивился Гордей Захарович. — Свадьбу справим, как водится среди добрых людей. Покличешь еще Скибу Петра. Письмо ему передал старый Скиба. Вместе думали ехать, да он комбайнером в колхозе… Не ослобонил председатель.

Опорожнив узлы, Гордей Захарович кликнул невестку, велел ее все убрать на кухню, а сам сел на стул и посадил рядом сына.

— Ну, сказывай, сынок, что оно тут и как. На реактивном летаешь?

— Теперь все самолеты-истребители реактивные.

— И у американцев тоже?

— Тоже.

Гордей Захарович ближе пододвинулся со своим стулом к сыну, спросил шепотом:

— А скажи, Грицько, начистоту: у кого лучше самолеты — у нас или у американцев? Про ракеты — известно, наши лучше; наши взлетают, а ихние в море падают. А вот как с самолетами, а?

— У американцев тоже авиация сильная, но таких самолетов, как наши, у них еще нет.

— Ага, стало быть, и по самолетам мы их обскакали?

— Обязательно.

— Это хорошо, матери его ковинька! — бравым жестом подкрутил усы Гордей Захарович и снова понизил голос: — А вот, это недавно, перед тем, как весне быть, газеты писали — я, правда, сам не читал, — что наши обстреляли самолет американов, — тот залетел на нашу территорию. Скажи, это как же прикажешь понимать? Мы с кумом думали-гадали, да и решение вынесли такое: коль американ тот домой не воротился, стало быть, наши его и порешили.

— Правильно. Было такое дело. Замполит одного сбил, а двух — командир звена капитан Телюков.

— И они таки вправду заблудили, американы, или, может, случилось так, как с нашим соседом когда-то: пустил он своих овец на наш выгон, а когда мы загнали их к себе в кошару, сосед взмолился: «Так и так, бедные овечки заблудились, верните!»

Байрачный рассмеялся:

— Конечно же дело не в этом. Враки это все. Ведь мы же ни разу не заблудились.

— Я тоже думаю — враки. Ну, а ты, Грицько, никого еще не сбил?

— Пока нет.

Биби тем временем хлопотала на кухне — готовила обед. Пошептавшись с женой, Грицько пошел к Телюкову, попросил у него «Волгу» и съездил в Каменку. Вернувшись с покупками, он застал отца в обществе замполита и односельчанина Петра Скибы. Все втроем сидели за накрытым столом.

Замполит, впрочем, вскоре поднялся. Прислушавшись к гулу самолета, он заметил:

— Кажется, командир летит от полковника Жука. Надо пойти встретить. — Простился и ушел.

Следующей ночью полковник Жук пустил трех бомбардировщиков: двух — почти на практическом потолке, а одного — на бреющем. Экипажи сыпали в воздухе противолокационную фольгу.

Это было то, чего так настойчиво добивался подполковник Поддубный.

Ну что ж, видно не зря побывал он у полковника Жука.