На далеких рубежах
Шрифт:
— Андрей Федорович, — прервал его обескураженный Поддубный и запнулся. — Я, конечно, погорячился… Да, нехорошо. Но понимаете, Андрей Федорович, я не могу… да, не могу уйти от Лили…
— Любовь? — улыбнулся замполит, который все еще был строг и сердит.
— Любовь, Андрей Федорович.
— М-да, — замполит почесал подбородок. — Узелок завязывается крепкий. Да я так понимаю: если любовь взаимная, то тут и аллах бессилен.
Немного поразмыслив, он сказал:
— Отстраним Телюкова от полетов, а там посмотрим.
Семен Петрович не позвал к себе Поддубного для доклада, видимо, ему было известно то, что сообщил замполит о Телюкове.
И так горько, так тяжело стало на душе у Поддубного, что он готов был пойти к Телюкову и извиниться перед ним. И он, возможно, сделал бы это, если бы тот не опередил его.
Прибыв с аэродрома домой, Телюков задумался над тем, что его ждет. Прежде всего, конечно, отстранят от полетов…
Полеты!
Надо быть летчиком, и только летчиком, чтобы понять, почувствовать всем своим существом, что такое полеты. Один раз слетаешь, и тебя уже неудержимо влечет ввысь, на подвиг. А он, этот подвиг, здесь, рядом с тобой, в кабине, поднимается в стратосферу, идет навстречу солнцу, проносится над песками, над морем, над горами…
Человек, казалось бы, обыкновенный человек, а летает в пространстве, опережая скорость звука… Горы, пески, моря, города — все остается позади. Ты мчишься, огибая планету на послушной воле человеческого разума стальной стреле.
Не пустить летчика в полет — все равно что обрезать орлу крылья, лишить его родной стихии. А похоже на то, что не пустят. И он сам виноват во всем. Конечно, сам! Дурак и тот мог бы заметить, что Лиля не любит… А он еще наговорил дерзостей майору… И это после столь постыдного случая на полигоне! Да, надо сейчас, сию же минуту, пойти к майору и извиниться.
«Иди, иди, Филипп Кондратьевич, если ты еще не утратил офицерской чести…» — убеждал его внутренний голос.
И поздно вечером, чтобы никто не видел, он пошел к майору.
Поддубный принялся было за подготовку к занятиям по воздушному бою, но ничего не соображал. Он отложил конспект и засмотрелся в окно. В коттедже командира полка все окна и веранда были освещены. Электрический свет золотистой пылью рассеивался в темноте, волшебной дымкой окутывал кроны деревьев, придавая им сказочную пышность и красоту.
Поддубный знал: там, под деревьями, его ждет Лиля. Она будет ждать и завтра, и послезавтра. Его неудержимо влекло туда, но он пока не пойдет… не может…
В дверь кто-то постучал.
— Войдите.
Телюков плотно прикрыл за собой дверь, остановился посреди комнаты.
— Товарищ майор, я пришел извиниться, — сказал он. — Не прощения, а извинения прошу. Заслужил ли я гауптвахту или суд офицерской чести — не знаю: что заслужил, за то и отвечать буду. Но извиниться так или иначе должен. Погорячился. Наговорил глупостей.
Телюков
Поддубный не ожидал, что дело обернется таким образом. В один миг Телюков как бы преобразился в его глазах. Он уже видел в нем не бесшабашного удальца и не кающегося юнца, а настоящего советского офицера с искренним и горячим сердцем.
— Я, кажется, не меньше вашего погорячился, — сказал Поддубный и встал из-за стола. — Видите ли, я не знал, что вы… Что вы ездили… Садитесь, пожалуйста.
— Я проявил позорное малодушие, товарищ майор. Если вы позволите, я попрошу вас вот о чем…
— Говорите откровенно.
— Я вас прошу, чтобы меня не отстраняли от полетов при условии, если, конечно, я не буду подвергнут аресту с содержанием на гауптвахте. Ревность больше не потревожит меня… Ее нет уже, как нет и неприязни к вам. Вы же здесь, по сути, совершенно ни при чем. Лиля еще год назад дала мне понять… Я не видел или не хотел видеть ее равнодушия, цеплялся как репейник… А теперь… катастрофа, которую я избежал каким-то чудом, каким-то неимоверным усилием воли, отрезвила меня…
Телюков говорил с удивительным спокойствием, совершенно, казалось, не присущим ему горячей натуре.
Поддубный с глубоким волнением выслушал летчика, отлично понимая его, а когда тот умолк, сказал:
— Я отстранять вас от полетов не буду. Что же касается ареста или предания вас суду офицерской чести, эти вопросы не входят в мою компетенцию. Я могу лишь поговорить с командиром, попросить его.
— Очень благодарен вам. Разрешите идти?
— Пожалуйста. И можете не сомневаться в моем искреннем уважении к вам.
Телюков вышел из комнаты. Как ни велика была его вина, но наказывать его было излишне. Майор это хорошо понимал и решил защищать его во что бы то ни стало.
Штурмана Гришина не было на аэродроме, и о случившемся с Телюковым ему стало известно перед самым разбором полетов.
— Ох, доведет нас до греха этот Поддубный! Тогда, в бурю, чуть не наломал дров, а сейчас снова предпосылка к катастрофе, — изливал он душу перед командиром полка.
— Тут не только Поддубный виноват, — возразил полковник.
— Разве не он готовил летчиков к полетам?
— Готовил правильно.
— Но Телюков-то не справился… разве это не говорит о том, что предварительная подготовка, в частности тренаж, не оправдала себя?
— Дело не в тренажах, Алексей Александрович. Вы, если не знаете, на торопитесь с выводами…
«Не иначе как Поддубный околдовал полковника. Он не желает даже слушать никаких замечаний в адрес своего помощника!» — с глубокой обидой подумал Гришин.
На разборе полетов он подсел к замполиту Горбунову.