На дальних рубежах
Шрифт:
— Ох уж и дичь! — охал Степан, и ему вторили жена Мария, сыновья Андрей, Арсений и Афанасий.
И впрямь, проселок тонкой ниточкой едва пробивался сквозь вековую дремучую тайгу. Грозно шумели кронами над головами высоченные деревья, толстые их корни, обильные густые кустарники и необыкновенной высоты травы оплетали землю, преграждали путь, и уже страшно было вообразить, что придется им еще и пилить, рубить, вывозить лес, раскорчевывать, выжигать и выдирать пни и корни, уничтожать сорные травы, испокон веков хозяйничающие здесь.
У страха глаза велики,
— Смотри, Мария, какие деревья — высокие, ровнехонькие. Вот приедем на место, напилим лесу, вывезем, годик дадим просохнуть, да и дом поставим.
— И стайку, — оглядев подступившие к дороге могучие кедры, робко напомнила Мария.
— И стайку, и сараюшку, и сеновал, и амбар… — разгорячился Степан, и сыновья, податливые к душевному настроению бати, воспрянули духом.
— А я построю большую конуру, чтобы там жили сразу две собаки, и буду с ними на охоту ходить, — радостно закричал младший, Афанасий.
— Травы-то какие, — продолжал Степан. — Накосим, высушим и корову, и вторую, и третью заведем.
— Козу бы купить сперва, — охладила его мечтания Мария, — чай забелить.
Недалеко, камнем добросить, из лесу выпрыгнула и перед ними застыла стройная, на высоких тонких ножках зверушка с маленькими рожками на голове и без робости принялась разглядывать их блестящими выпуклыми глазами, задирая точеную головку, словно принюхиваясь к будущим соседям.
— Ой, кто это? — забоялась Мария.
— Вот коза и прибежала, услышала, небось, что ты ее позвала. Сыновья, успевшие за месяц с лишком жизни в Приморье по своим мальчишечьим каналам многое разузнать о тайге, охоте и рыбной ловле, сразу бурно вмешались в разговор.
— Нет, батя, это олень-цветок!
— Нет, не олень, у него по бокам белые пятна. Это кабарожка!
— Или изюбрь, сохатый!
— Ты и сказал, изюбрь с быка ростом и рога у него, как корни от дерева.
Сошлись на том, что это была кабарожка.
— Охота, видать, здесь знатная, ели-пали, если зверь сам прямо на человека бежит, — предположил Степан.
— Ух, и зверья здесь, — хором, перебивая друг друга, спешили выплеснуть обширные свои познания сыновья. — И медведи, и изюбры, и олени, и кабаны, и косуля, и барсуки, и еноты, белки, выдра в речках, дикие козы и кабарги…
— И тигры полосатые, кусучие, — испуганно-счастливо дополнил Афанасий, младший, любимый, двенадцатилетний сын. Мария с тревогой огляделась, но дальше как рукой подать сквозь густые заросли ничего не было видно.
— Не бойся, Мария, он вола скушает и уйдет к себе домой картошку окучивать, —
Афанасий сломал густую ветку и пошел помогать волам отбиваться от изнуряющих кровопивцев.
— Вола нельзя, нам и землю пахать, и лес возить, никак нельзя, — не соглашалась Мария.
— Тогда, кроме тебя, и некого, — пошутил Степан и тут же ощутил увесистый шлепок по спине.
— …комарика… — пояснила Мария.
И тревога перед неизведанным исчезла, уступила место тысячам повседневных мелких забот и волнений, из которых и складывается жизнь.
Основанная в восемьдесят третьем году между двух мелких речушек Лубянки и Ивановки, правых притоков реки Лефу, деревушка Ивановка представляла собой два десятка вольно разбросанных русских изб, тяготеющих к реке, да такого же количества корейских фанз, окруженных огородами.
Встретивший их староста долго выспрашивал, откуда они, как добрались, изучал, шевеля губами, документы, а потом, прикидывая, осмотрел деревеньку и решил:
— Остановитесь пока у Ивана Кривошеева. У него дом новый, просторный, места на зиму должно хватить. Лес напилите, а вывезти вам поможем, следующим летом поставите дом. Да вам помощь и не нужна — четверо мужиков, — пошутил он, заставляя выпрямиться и расправить плечи семнадцатилетнего Андрея, пятнадцатилетнего Арсения и младшего Афанасия.
— Мужики, — поддержала его шутку Мария, жалея сыновей и надеясь, что все обойдется благополучно.
У Ивана Кривошеева просторно не было, хоть и в новом доме. Андрея, Арсения и Афоню определил он в комнату к двум своим сыновьям, а Степану с Марией предложил жить в старой полуземлянке, в которой сам ютился четыре года.
— Жизнь — не мед, помучаетесь, так скорее за свой дом приметесь, — философски заметил он. — Насмотрелись тут за шесть-то лет. Многие приехали с надеждой на готовенькое; как там ни за плуг, ни за топор не могли взяться, словом — нищета, перекати- поле, так и здесь… Безруки. Жизнь — она труд любит, все в ней трудом дается!
Степан и Мария несказанно были рады, что так пофартило.
Место под дом отвели им на бугре над речкой Ивановкой, а участок под пахоту десятин в двадцать указали дальше, вверх по речке Лубянке.
Участок представлял собой понижавшуюся к речке террасу, покрытую густой порослью дуба, березняка, ясеня, осины и орешника, с небольшим, вершка в три, пластом чернозема на суглинистой подпочве. По совету старожилов Степан с сыновьями почти месяц подсекал деревья, чтобы на зиму пустить огонь и сжечь подсохшие стволы, палые листья и сухую траву. Мужики помогли ему отобрать и заготовить строевого леса, который он выволок волами на место будущего дома. Пусть бревна сохнут. Кедры были ровные, длинные и прямые, на распиле желто-кремового цвета, крепко пахли смолой и обещали воплотиться в прочный просторный дом.