На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

Сегодня ночью она была достаточно беспечна, чтобы спросить, почему он в таком отчаянии из-за всего этого, а он был достаточно неблагоразумен, чтобы выпалить:

—У меня такое чувство, словно мы ему должны.

Секунду она не могла поверить, что он имеет в виду Вебба.

 — Моему отцу.

 — Что, если мы...

— Младенец. Мы должны покойному Веббу Траверсу младенца. Как ты думаешь, одного будет достаточно, или надо заделать еще пару-тройку для пущей верности?

Дойс начала медленно настораживаться.

 — Я только имел в виду...

— Просто жениться на мне не помогло? Подумал,

что если откажешься от этой восхитительной свободы наемного убийцы, всё исправишь. Ну теперь ты точно умом тронулся. Уже точно приплыл, если думаешь, что рождение ребенка может перечеркнуть убийство. Заплатить точно придется, но, скорее всего, младенцев не будет. Никогда.

 — Дело не только во мне.

Что-то в его голосе послужило сигналом, что ей нужно ступать осторожно.

У нее не было чувства, что она аккуратна.

— Что это значит, Дойс?

— В те последние дни в Торпедо он говорил только о тебе. Он мог жить дальше, но твой поступок его добил. Он был мертвым телом с домкратом — выработка богатой руды, мы со Слоутом — уже просто мелочь, придавшая его состоянию официальный статус. Подумай об этом, прежде чем винить меня.

Она фыркнула, изображая улыбку, словно он пытался смутить ее на публике:

— Легко говорить спустя столько лет, никаких свидетелей.

 — Он много плакал, больше, чем когда-либо при тебе. Все повторял: «Дитя Бури». Догадываюсь, что это что-то о тебе, ты когда-нибудь слышала, чтобы он так говорил?

«Дитя Бури». Не просто фраза, а необъяснимое воплощение голоса Вебба.

Дойс не отличался наблюдательностью и не ожидал взрыва, у него не было времени подготовиться к нему, она фактически сбила его с ног. Увидев, как это гладко и легко, она подумала, что надо ударить его еще несколько раз, пока он не поднимется и не начнет бить ее в ответ. Дойс хранил свои пистолеты в офисе, а Лейк, как большинство женщин, живущих в городе, для самозащиты могла использовать только предметы, находившиеся в доме, например, скалку, половник, печную заслонку, ухват и, конечно, пользовавшуюся большой популярностью сковородку, фигурировавшую не в одной жалобе о нападении в округе «Стена Смерти» за текущий год. Судьи обычно учитывали различие между менее длинной ручкой типа «паучья лапа» и более длинной ручкой сковородки для выяснения степени серьезности намерений. Этой ночью Лейк выбрала двенадцатидюймовую чугунную сковородку «Акме» и исполнила трюк: двумя руками сняла ее с крючка на стене кухни и подготовилась врезать Дойсу. «О, черт, Лейк, нет, — он говорил слишком медленно для всего, что могло сейчас произойти. Он ударился головой обо что-то. Он был слишком легкой жертвой.

Потом она задастся вопросом, почему мешкала и оглядывалась по сторонам в поисках более милосердного оружия. Пока Дойс поднимался и с интересом поглядывал на разделочный нож, Лейк остановила свой выбор на лопатке для плиты. Это действовало довольно неплохо, помогла ее к тому времени холодная и эффективная ярость. Дойс вернулся в горизонтальное положение.

В дверях показались Тейс и Юджин, еще полусонный Шериф был занят своими подтяжками, Тейс со свинцовыми веками держала в руках дробовик Гринера, заряженный и бесперебойный.

— Это нужно прекратить, — начала она, потом увидела, что Дойс истекает кровью на узорчатом линолеуме.

—

О боже, — она закурила перед супругом, который сделал вид, что ничего не замечает.

Позже, когда мальчики ушли на поиски лечебного виски, Лейк заметила:

— Ну, по крайней мере, это оказалось не смертельно.

— Не смертельно? А что плохого в смертельном? Не смертельно лишь потому, что ты по-девичьи использовала ту оловянную лопатку. Маленький ублюдок искупил свою вину? Когда это было?

Тейс вышагивала туда-сюда:

 — Ты можешь создать доказательную базу, — сказала она спустя некоторое время, не колеблясь, но словно позволив себе долго оттягивавшееся удовольствие, — доказать, что ты совершаешь плохие поступки из-за своего муженька. Что всё это время вы состояли в богопротивном сговоре, твоя работа заключалась в том, чтобы подчищать за ним и следить, чтобы он уходил от расплаты, в том числе, и от твоих собственных братьев.

Лейк ничего не ответила, и после этого никто ни с кем не разговаривал без необходимости.

— Да, возможно, ты прав, но я видел с левой стороны, не правда ли, —заявил Нэвилл.

 — Уверен, что правда, — ухмыльнулся Найджел. — С левой стороны сцены или с левой стороны зрительного зала?

Найджел посмотрел вниз.

— Вот этот, — он указал на один из сосков. — Правильно?

Двое юношей находились в бане Грейт-Корт и обсуждали мисс Хафкорт, их глухие вздохи сливались с шипением пара.

— Нынче ходят слухи, что она встречается с неким зачаточным Апостолом по имени Киприан Лейтвуд.

— Это как Патентованные Обои Лейтвуда? Неужели.

 — Содомит.

— Эти магометанские крошки любят содомитов, — высказал мнение Нэвилл. — Ментальность гарема — вздыхать по евнухам, все дела. Потому что это всегда что-то невозможное.

— Но ведь она не...магометанка? — возразил Найджел.

— Ну, восточная чурка, Найджел.

—Что, прости?

— О, мальчик мой, — процедил Нэвилл. — Всё еще не получается не принимать это близко к сердцу.

— Лучше, чем принародно, не так ли.

Это была отсылка к длительному периоду слезливых монологов Нэвилла в Немецком море, поскольку рестораны со спиртным были далеко, а Яшмин вернула ужасно безвкусный брелок из Кларкенуэлла, который временно свихнувшийся юноша приобрел с большими усилиями по невероятной цене.

Они расслаблялись, дымили, как пудинги, каждый с вялой досадой рассматривал член другого. Их обсуждение обнаженной особы мисс Хафкорт основывалось на тайной вылазке ночью накануне. В безутешный час, когда не спят лишь мошенники и работающие математики, у смелых девушек возникла традиция красться к реке, к пруду Байрона — чем ярче светила луна, тем храбрее была компания, они шли купаться. Об этом как-то всегда узнавала группа парней, склонных проявлять не только любопытство, но и похоть. В этой фотолюминисценции будет Яшмин среди служанок. Вызывая диапазон замечаний от расхожих словечек тех дней «Дивно», «Восхитительно» или «Вот о чем я говорил!» до всенощных славословий в комнатах друзей или написания сонетов — немного позднее, когда безумие уляжется достаточно для того, чтобы хотя бы схватить ручку, или просто превращения в парализованный манекен после выслеживания ее или кого-то, кто может быть ею, в Монастырском Дворе.