На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

Пауза.

— Потребуется аванс. Вы, джентльмены...это...

 Его взгляд застыл на огромной пачке банкнот, которую эмиссар достал из темного кожаного портфеля с соответствующей тисненой Печатью.

— Этого будет достаточно?

А когда важные персоны покинули помещение:

— Сотня женщин в движении, и все бесшумные? Как долго? Позвольте отнестись к этому скептически. Зеленые, белые и лиловые полоски, полагаю.

—Нет, это не суфражистки. Хотят черный крепон с полушерстяной подкладкой. Понятия не имеем, мы — просто посредники.

Несмотря на это, их голос заметно дрожал от гинекофобии, или боязни женщин, бесшумных женщин в этих абсолютно бесшумных черных платьях, идущих по коридорам, которые, кажется, удаляются от них в бесконечность,

вероятно, также боязнь самих этих коридоров без эха, особенно — плохо освещенных...никаких музыкальных фрагментов в отдалении, нет удобства комментирования, их руки не заняты зонтами, веерами, лампами или оружием...следует ли подождать, отступить, в панике развернуться и убежать? Какова тайная цель? И еще более тревожащий вопрос: каковы масштабы официальной поддержки?

Яшмин, Лорелея, Ноэллин и Фауна, решили прогулять учебу в Лондоне под предлогом примерки платьев Снэззбери, их пригласили в ателье, находившееся в мрачном промышленном здании, вероятно, ближе к Чэринг-Кросс-Роуд, чем к Риджент-Стрит, за углом, всегда в тени окружающих высотных зданий.

Вывеска, современным шрифтом напоминавшая вход в Парижское Метро, гласила: «L'ARIMEAUX ET QUEURLIS, TAILLEURS

POUR DAMES»

 — Вот основные модели... Мадемуазель? Извольте.

По винтообразному пандусу — точную геометрию было сложно вычислить в изощренной структуре тени, частью которой он казался — скользя, спустилась вереница молодых женщин в черном, так бесшумно, что можно было услышать даже их осторожное дыхание, без шляп, без румян, волосы собраны в строгий пучок и заколоты так впритирку, что они могли бы оказаться неоднозначными мальчиками, глаза огромные и загадочные, на губах то, что наш Университет не замечает как «жестокие улыбки», не без элемента эротики.

— Слушайте, — пробормотала Лорелея, слегка дрожа. — Мне понравилась вон та.

— Одежда или девушка, — поинтересовалась Ноэллин.

— Все они — ничего особенного, — хмыкнула Фауна.

— О, Фауна, ты склонна к резким суждениям. А вон та, они идут почти рядом, всё время бросает на тебя такие пламенные взгляды, разве ты не заметила?

Да, а потом в примерочных оказалось, что эти надменные манекенщицы работали здесь еще и портнихами для подгонки. Яшмин, Фауна, Ноэллин и Лорелея в своих корсетах, чулках и нижнем белье оказались отданы на милость корпорации «Бесшумные платья», которая подкралась к ним с измерительными рулетками и странными чрезмерно большими циркулями, и без преамбул приступила к наиболее интимным измерениям. Протестовать было бесполезно.

—Простите, я действительно знаю свои параметры, и мои бедра, конечно, не столь огромны, как вы тут написали, даже если это в сантиметрах...

 — О, пожалуйста, зачем мои ноги с внутренней стороны, если снаружи длина та же самая...а сейчас вы щекочетесь, ну, может быть, не щекочетесь, но...хм...

Но их истязательницы продолжали свои действия в решительном молчании, обмениваясь многозначительными взглядами, иногда устанавливая зрительный контакт с девушками, что часто вызывало растерянность и румянец, хотя случайному или тайному наблюдателю было бы сложно судить об уровне невинности в комнате.

Яшмин показалось, что секрет платья Снэззбери — в подкладке, можно сказать, в точной микроскопической мелкозернистой структуре саржи, которая после проверки оказалась далека от единообразия переплетения нитей — скорее, достаточно разнородной, от точки к точке на данной поверхности, расширенная матрица, каждый из входов которой — коэффициент, описывающий, что происходит под ткацким станком...эти мысли поглотили ее полностью, потрясение можно было сравнить с пробуждением, она с подругами оказалась на вершине огромного Колеса обозрения на выставке в Эрлс-Корте, триста футов над Лондоном, в кабине размером с городской автобус тридцать или сорок других пассажиров, оказавшихся британскими отдыхающими, все деловито едят сосиски в тесте, морских улиток и пироги со свининой, которые достают из больших плетеных корзин.

— Мы

не движемся, —некоторое время спустя пробормотала Фауна.

— Полный оборот занимает двадцать минут, — сообщила Яшмин. — Так что каждая кабина может остановиться на вершине.

— Да, но наша кабина здесь уже по крайней мере пять минут...

 — Однажды кабина застряла здесь на четыре часа, — объявил человек с явно пригородной наружности. — За причиненное неудобство мои дядя и тетя, тогда встречавшиеся, получили по пятифунтовой банкноте в руки, прямо как в песне, так что, получив кругленькую сумму, они заскочили в первый попавшийся магистрат и сделали дело. Вложили деньги в акции Китайско-Турецкой железной дороги и никогда в этом не раскаивались.

— Не хотите ли кусок заливного угря, — один из искателей приключений размахивал перед лицом Ноэллин куском любимой закуски для пикников.

—Думаю, нет, — ответила она, собиралась добавить: «Вы сумасшедший», но потом вспомнила, где они находятся и как нескоро, похоже, вернутся на земную твердь.

— Смотрите, вон там Уэст-Хэм!

 — А там Аптон-Лейн!

 — Там несколько парней в бордовом и голубом!

— Пинают что-то туда-сюда!

После Чикагской выставки 1893 года мир вдруг сошел с ума от крупномасштабного вертикального вращения. Цикл, как размышляла Яшмин, мог лишь казаться обратимым, поскольку, поднимаясь на вершину и опускаясь вниз, объект будет меняться «вечно». Не так ли. После этого она перешла к вопросам арифметических операций над абсолютными значениями чисел и их связи с проблемой Римана, а со временем — к началам системы рулетки, об этом еще узнают ее бывшие домовладельцы и сомелье, и другие носители волчьей лиминальности, она станет воплощением чуда и отчаяния для менеджеров казино по всему Континенту.

Провожать ее на вокзал Ливерпуль-Стрит пришли Киприан, Лорелея, Ноэллин и Фауна, группа по уши влюбленных юношей, которых, кажется, никто не знал, и токсично навязчивый профессор Ренфрю, вручивший ей букет гортензий. Были телеграммы, в том числе одна от Харди, замысловатая до степени нечитабельности, но, оставшись одна, она спрятала ее в надежное место в своем багаже. Гортензии выбросила.

Она собиралась сесть в 8:40 на поезд, согласованный с расписанием пароходов, прибывающий на причал Паркестон в Гарвиче приблизительно в 10:10, а оттуда на пароходе пересечь черное и беспокойное Немецкое море, просыпаясь при каждом сильном ударе волны, подслушивая анонимные онейроидные помехи фрагментарных чужих снов, теряя собственные, забывая всё это при появлении первых безжалостных полос рассвета, когда судно войдет в Хук-ван-Холланд.

 — Слушай, Киприан, ты выглядишь зеленоватым!

— Не говоря уж о количестве пятен.

— Думаю, я его обниму, чтобы проверить, здоров ли он, — и ряд аналогичных скучных шуток, благодаря Киприану Лорелея, Ноэллин и Фауна таким образом с успехом отвлекались от собственной меланхолии, которая иначе на этом собрании была бы невыносима. Но время отбытия приближалось, словно в соответствии с некой суровой традицией движения, в определенный момент должна была воцариться тишина.

 Киприан ждал ужасного приступа, нутром чувствуя, что больше никогда ее не увидит. Он скрывал свою скорбь достаточно долго, чтобы вернуться в свою комнату и там залиться слезами, так будет продолжаться неопределенное время, если не всегда, он надоест всем в радиусе нескольких миль, толпы цыган будут выжимать носовые платки, что-то такое — но он ждал, сначала ждал ночь, потом день (пока ее поезд пересекал каналы, ехал мимо лесистых склонов и дома умалишенных в Оснабрюке, потом в Ганновере она пересела на поезд в Геттинген), потом ждал еще ночь и день, фактически, ждал долго после того, как она покинула Кембридж, но таких приступов тоски больше не было, и вскоре он понял, что какое-то капризное ответвление Судьбы, ему уже знакомое, не обещавшее, а, скорее, отбиравшее, предлагало ему уверенность в том, что ни с чем из «этого», чем бы это ни предполагалось, нельзя было смиряться.