На дне Одессы
Шрифт:
— Какого? Их тут два колодца Орловых. Один — Ивана Петровича, другой — Григория Петровича.
— Кажется, Григория Петровича.
— Ступай туда, прямо, — ткнул он в туман кнутовищем.
Надя поблагодарила и пошла. Продолжая расспрашивать попадавшихся ей по пути каменщиков, она с трудом, благодаря непролазной грязи, добралась до колодца.
Надя, никогда не видавшая колодца, была поражена сходством его с виселицей[5].
«Настоящая виселица, — подумала она. — Недостает
Над колодцем, не особенно высоко, как бы высматривая в его глубине пищу, парил ястреб.
Ястреб, благодаря туману, казался необычайно большим.
Надя, когда оглянула степь, увидала в тумане много таких виселиц и ястребов.
Можно было подумать, что через эту степь прошла недавно орда татар или какая-нибудь вольница и оставила по себе память в образе этих виселиц.
Возле колодца, где работал Степан, никого, за исключением тяжчика[6],— приземистого мужичка с бородкой клином и с мешком вместо зонта, — никого не было. Тяжчик ходил вокруг аккуратно сложенных клеток желтого камня и считал их.
Надя подошла вплотную к колодцу, мельком заглянула в его круглое «окошко» (отверстие), содрогнулась и, вся промокшая, усталая и потная, прислонилась к снастям.
Тяжчик заметил ее и спросил:
— Чего тебе?
— Степан тут работает? — спросила она, барабаня зубами.
— Их много тут Степанов.
— Степан Прохоров.
Тяжчик внимательно посмотрел на ее бледное, намоченное дождем лицо, на блестящие глаза и осторожно процедил:
— Тут… А ты кто будешь?
— Племянница его… Дочь приемная…
— Гм!
Тяжчик насупился.
— Можно видеть его? — спросила Надя, и голос ее дрожал и обрывался. Тяжчик молчал.
— Можно видеть его? — повторила Надя упавшим голосом.
Она прочитала уже ответ на мрачном лице тяжчика. Но слабая надежда не покидала ее.
— Да ты разве ничего не знаешь? — процедил по-прежнему осторожно тяжчик.
— Не знаю.
— Нет его тут больше.
— Как?
— Да так. Умер. Убило его, — проговорил скороговоркой и недовольным тоном тяжчик.
Он предвидел, что пойдут слезы, причитания, и хотел по возможности сократить все это.
— Убило?
Надя не хотела верить.
— Скоро месяц будет. Во всех «вестниках» об этом пропечатано было. Как только его убило, его сейчас же в анатомический покой повезли, а потом на новое кладбище.
Надя всем телом прижалась к снастям, чтобы не упасть, заплакала и залепетала:
— Дяденька, милый, дорогой. Что я без тебя делать буду? Пропа-ду-у.
Плач ее все увеличивался и перешел в истерические вопли, в которых совершенно пропадали ее причитания.
— О-о-о! — разносил ветер далеко по степи ее вопли.
Канат, погруженный в колодезь и прикрепленный к барабану[7],
Тяжчик, глядевший на Надю не то с состраданием, не то с озлоблением, подошел близко к колодцу и сказал ей:
— Пусти.
Надя посторонилась, грохнулась недалеко от колодца на «четверик», закрыла лицо руками и зарылась головой в колени.
Тяжчик плюнул на свои шершавые, мозолистые руки, схватился за вырло[8], навалился на него брюхом и стал вместе с ним описывать, как цирковая лошадь, круги.
Канат натянулся, как струна, и стал наматываться на барабан. На пятом круге тяжчик искоса посмотрел на Надю. Сидя в прежней позе, она вздрагивала всем телом. Тяжчик покачал головой, отвернулся и продолжал свое дело.
Спустя десять минут из окошка выглянули одновременно две бараньи шапки и порванный картуз, окрашенные желтым песком, потом два бритых и одно круглое, бородатое, веселое лицо с веселыми глазами и плечи в рваных пиджаках. Тяжчик в последний раз поналег на вырло, и над окошком выросли три каменщика с керосиновыми лампочками в руках. Они стояли, обнявшись, как братья, на шайке[9].
— Станция Вошелупьева! Поезд простоит пять минут! — воскликнул, смеясь, бородатый каменщик и перешагнул из шайки на край окошка.
Бритые каменщики улыбнулись на его шутку и последовали его примеру. Тяжчик оставил вырло, оттер со лба рукавом пот и спросил бородача:
— Как дела, Ваня?
— На Шипке все спокойно, — ответил по-прежнему весело Ваня. — А у вас тут — дождь. И какой важнеющий. Эй! Идол! Чего тут шляешься! — крикнул он на ястреба, который не переставал носиться над колодцем.
Говоря это, Ваня вместе с товарищами соскочил на землю.
— Куда пойдешь теперь?
— Куда? Точно не знаешь. В трактир водку пить. Каменщик и моряк — одно и то же. Как на берег попали — шабаш. Пей и никаких! — и Ваня затянул матросскую песню:
«Про-о-падай моя портянка!..»
Товарищи Вани рассмеялись. Невольно рассмеялся и тяжчик.
— Тю, тю, хю! — оборвал вдруг со свистом свою песню Ваня и, указав головой на Надю, которую только сейчас заметил, спросил: — А это кто?
— Не спрашивай лучше, — ответил тяжчик и махнул рукой.
Ваня внимательно посмотрел на нее и опять спросил:
— Не племянница ли нашего милого охотничка?
— Она самая.
— Н-да!.. Штука! — Ваня сдвинул картуз и чесал затылок.
— Неужто она? — спросили в один голос бритые каменщики и так же, как и Ваня, внимательно посмотрели на нее.
Настало молчание и вокруг колодца сделалось тихо. Только слышно было, как шарит по степи ветер, как всхлипывает Надя и как стучит дождь по снастям, барабану и краям колодца.