На дне Одессы
Шрифт:
С этими словами он залез правой рукой в карман, достал одну за другою две горсти каленых орешек пополам с черным изюмом, несколько папирос, 20 копеек медью и швырнул все это в мальчишек. Мальчишки загалдели, смешались в кучу, упали на землю и, барахтаясь и угощая друг друга кулаками, стали подбирать.
— Прикажете ждать-с? — спросил, не моргнув глазом, кучер в белых перчатках.
— Да, — ответил Яшка.
— И нам-с? — спросили в один голос, приложившись руками к своим помятым шляпам, все три ваньки.
— И вам, — и Яшка под предводительством каштана, несшего
Каштан распахнул перед ним дверь с таким шиком, как придворный лакей перед маркизом.
— «Марусю»! — громко крикнул Яшка, перешагнув через порог.
Это относилось к худому, скелетоподобному машинисту, евшему вместе с швейцаром борщ. Как только машинист услышал знакомый голос, он бросил ложку, вскочил, как ошпаренный, поправил рыжие, смоченные борщом усы, поправил на животе грязную рубашку и весело гаркнул:
— Сей момент-с!
Машинист после этого бросился к машине с лесом медных блестящих, как золото, труб, посреди которых стоял манекен — деревянный раскрашенный кавалергард с высоко занесенной над каской капельмейстерской палочкой, — и стал вправлять в нее валик.
Яшка оглянул трактир и остался весьма доволен. Трактир был полон.
Яшка попал как раз в обед. За маленькими столиками с грязными красными скатертями, уставленными чайниками и стаканами, в облаках пара, сидели тесно — плечом к плечу и спиной к спине — каменщики, столяры, штукатуры, биндюжники, пекари и фабричные мастеровые. Пекари в своих белых костюмах выделялись на черном и сером фоне остальной публики наподобие белых хризантем.
От говора, смеха и звона посуды стоял гул. Громкий голос Яшки заставил многих поднять головы и кто-то воскликнул:
— А! Яшка свежает!
Чуткое ухо Яшки уловило это восклицание и на губах у него показалась довольная улыбка. Он был польщен. Так же польщен, как актер, писатель, музыкант, художник, как всякий артист, услышав свое имя. А ведь он в своей сфере и среди своей братии также считался артистом.
Яшка гордо закинул голову, выставил грудь и пошел к машине.
Когда он проходил мимо буфета, буфетчик первый поздоровался с ним и крикнул:
— Мишка!
Буфетчик откомандировал в распоряжение Яшки самого расторопного и бойкого каштана.
— Что прикажете?! — подлетел к Яшке Мишка.
— Два стола и три дюжины «пильзенского» возле машины! Понял?
— Понял-с! Слушаю!
В это время за стеклом машины блеснули молнией и быстро завертелись два коротких медных крыла, кавалергард, стоявший в лесу медных труб, мотнул головой и взмахнул палочкой, и навстречу Яшке поплыли звуки «Маруси»:
О-ой не-е пла-ачь, Ма-а-ру-у-ся,
Б-б-у-де-ешь ты-и мо-о-я!..
Мишка недаром считался самым расторопным и бойким каштаном в трактире. Он вмиг сдвинул в двух шагах от машины два стола, накрыл их красной скатертью и уставил 36-ю бутылками пива.
Столы сделались похожими на щетки из бутылочных горлышек.
Публика с презрением, хотя и с любопытством
— Ишь, скакун, вор! Накрал и разоряется.
— Ваня! Хочешь в рай попасть? Наложи ему в шею.
— Ему жалко, что печенки у него еще не отбиты.
Яшка все слышал, но не обращал ни на что и ни на кого внимания. Он прекрасно знал, что друзей среди этой рабочей публики у него нет, что все — враги и готовы съесть его.
Яшка расстегнул пальто, откашлялся и скомандовал Мишке:
— Раскупорь бутылку!
Мишка живо раскупорил одну из 36 бутылок и поднес Яшке.
Яшка прильнул к ней губами, запрокинул ее вместе с головой и медленно и без передышки стал тянуть пиво. Вытянув пиво до последней капли, Яшка отшвырнул бутылку в сторону, мутным и тяжелым взглядом обвел публику и сказал машинисту:
— «Калараш».
Трактир зашипел, загудел, засвистел и на Яшку опять посыпались оскорбления.
— Сейчас вор ломаться будет! — крикнул на весь трактир рыжий широкогрудый литейщик из компании четырех, с бронзовой физиономией и зелеными глазами.
Он угадал.
Как только машина затянула популярный на одесских окраинах «калараш», Яшка стал ломаться. Он разводил руками, переминался с ноги на ногу, нахлобучивал на глаза картуз, вздымал мутные глаза и руки к небу и пожимался, как кот, которого чесали за ухом, причем по лицу его блуждала счастливая улыбка. Он точно находился на вершине блаженства и пьяным тенорком подтягивал:.
— Ой ка-а-ла-араш, ка-а-а-ла-а-раш…
Яшка ломался, а публика продолжала гудеть, шипеть и издеваться:
— Скажите, пожалуйста!
— Эй, вор! Не ломайся, а то сломаешься!.
— Сколько свит (кожухов) украл сегодня?
— Боже мой, как это красиво!
— Удержись!
— Апчхи, апчхи! — как из пушки стрелял носом один извозчик.
И над всем этим шипеньем и издевательствами царил звонкий, как металл, смех красивой мешочницы из джутовой фабрики. Стройная, пухлая, в тесной розовой кофте с короткими рукавами, в бордо-платье и с кучей светлых волос над круглым, румяным лицом, с большими серыми глазами, она смеялась в лицо Яшке. Но он, как и прежде, ни на что и ни на кого не обращал внимания. Точно вокруг него никого не было.
Он все еще находился на вершине блаженства, витал где-то высоко-высоко над грешной землей, продолжал ломаться и тянуть:
— Ой ка-а-а-лараш, ка-а-лараш…
Но вот блестящий кавалергард, заблудившийся в лесу труб, в машине, замер вместе со своей палочкой в глупейшую позу манекена, и «божественная» музыка умолкла.
Яшка перестал ломаться.
Теперь настал самый торжественный момент. Яшка сделал серьезное лицо, точно собирался решить один из важнейших мировых вопросов, решительно подошел к столам с пивом, навалился на них животом, наддал и столы вместе с бутылками с оглушительным звоном и грохотом полетели на пол.