На дне Одессы
Шрифт:
Три страсти были у скакуна Яшки. Страсть к женщинам, кутежам и всякого рода зрелищам.
Но страсть к кутежам брала у него верх над остальными. Чтобы хорошенько покутить или «посвежать», задать шику и форсу, он готов был душу заложить дьяволу.
И надо отдать ему справедливость. Так «свежать», так задавать форсу, как он, не умел ни один скакун.
К форсу Яшка готовился иногда за полгода. Он чуть ли не каждый день носил в сберегательную кассу то рубль, то трехрублевку и, когда в кассе накоплялось 200–300
Перво-наперво он отправлялся в баню, потом в цирюльню, а из цирюльни — по магазинам. И смотришь, наш Яшка, вчера только щеголявший в облезлой барашковой шапке, куцем пиджаке и тонких, как паутина, штанишках, шествует по толчку — бароном.
На нем — новый нараспашку клифт (пальто) с каракулевым воротником, кашне, новенький шевиотовый костюм с окошечками (клетками), хороший бимбор (часы), лакированные колеса (ботинки) на высоких каблуках — идеал всех скакунов, галоши С.-Петербургской резиновой мануфактуры, перчатки, прекрасный картуз с блестящим, как зеркало, козырьком и ремешком с двумя медными по бокам пуговками, на носу — пенсне, в правой руке — зонтик, а в левой… лорнет. И несет от него за два квартала духами «Под чарующей лаской твоею» или, по его выражению, «дорогу, Яшка идет».
Целый флакон духов он на себя вылил.
Яшка шествует и важно в лорнет разглядывает почтенную толчковскую публику.
Посреди мостовой стоит мент (постовой) — жирный, мрачный, с орлиным носом над аршинными усами и вокруг себя зорким оком посматривает. И от ока его, как перепела во ржи, хоронятся в многотысячной толпе: поджарые скакуны, скачки, блатные и блотики (воры и воришки).
В другое время Яшка благоразумно обошел бы строгого мента за два квартала. Подальше от греха, потому что, чего доброго, мент возьмет и сцапает, или огреет селедкой (резиной):
«Нечего, дескать, шляться тебе тут без надобности».
Но теперь Яшка чувствует особый прилив смелости. Ему море — по колено и его тянет к менту, как ключ к магниту, как мотылька на свет лампы. И Яшка демонстративно проходит мимо мента, даже чуть-чуть задевает его боком и, по-солдатскому козырнув ему, бросает с наиприятнейшей на устах улыбкой:
— Доброго здоровья, дяденька.
«Дяденька» только глаза выпучивает на скакуна. Он ничего не находит, что ответить, так как наповал сражен его дерзостью и нахальством.
Яшка же, не интересуясь больше ментом, продолжает свое шествие. Он залезает в самую гущу толчка и демонстрирует себя перед толчковскими барышниками, шулерами и товарищами-скакунами. Человек сорок окружает его и осыпает восклицаниями:
— Яшка! Друг золотой, товарищ!
— Могарыч с тебя!
— А клифт твой — первый сорт. 20 рублей поднимет (за него дадут).
— Какой ты важный! Поддержи меня, а то я в обморок упаду!
Яшка улыбается. Ему приятно быть центром всеобщего внимания.
Показавшись толчку, он идет показать себя Привозной площади, потом «веселому Карантину» и Пересыпи. И везде среди своей братии он слышит приветствия и встречает восторг
— Яшка свежает!
Показавшись товарищам, Яшка показывается свету. Он хочет, чтобы все видали его и восхищались им.
Он появляется на одной из улиц Молдаванки[11].
Появление его производит фурор. По обеим сторонам улицы со стуком и звоном распахиваются окна и двери и высовываются наружу мужские и женские головы.
— Маня! Скорее, скорее! Посмотри-ка! — зовет звонким голосом, высунувшись наполовину из окна, молдаванская красавица с нечесаными волосами и в расстегнутой кофточке.
— Что случилось?! — и Маня с компрессом на голове, в сорочке и белой юбке, подскакивает к окну.
Она посмотрела и прыснула. Прыснул и заливается vis-a-vis на пороге своей цирюльни армянин-цирюльник с большой курчавой головой, в которой торчит гребень.
Вон, заслышав смех и шум, выскочили на улицу из погреба, над которым висит заржавелая вывеска «Бубличное завидение», пять пекарей-бублични-ков, из кузни — кузнец с молотом в руке и в кожаном переднике, из бакалейной лавочки — растрепанная еврейка, из подъезда трехэтажного дома с цинковым куполом и алебастровой Венерой без носа — смазливая горничная. И все переглядываются, заливаются и пожирают глазами странную процессию.
Посреди мостовой медленно, как во время похорон, подпрыгивая на новеньких резинах, движется просторный наемный экипаж.
На козлах сидит и правит двумя красивыми вороными толстый кучер. А в экипаже — Яшка.
Развалившись и важно заложив ногу за ногу, без пальто, он посасывает сигару и каждые две-три минуты подносит к носу лорнет. А позади него подвигаются так же медленно трое дрожек с ухмыляющимися «ваньками».
Дрожки и экипаж «зафрахтованы» Яшкой на пол-дня.
На первых дрожках, на сиденье, лежит аккуратно сложенное вчетверо его пальто, на других — галоши, а на третьих — зонтик.
За дрожками и экипажем, по бокам их и впереди, бегут с гиканьем, свистом и криком «ура» стаи босоногих и хвостатых мальчишек. Кругом — шум, крик, смех, визг, ухмыляющиеся во весь рот физиономии. А Яшка как будто ничего не слышит и не видит. Он преспокойно посасывает сигару, посматривает в лорнет и время от времени сооружает из трех пальцев великолепную фигу и показывает ее какому-нибудь дворнику или молдаванскому обывателю, нелестно отозвавшемуся о нем.
Экипаж поравнялся с трактиром.
— Стой! — крикнул Яшка кучеру.
Экипаж остановился.
Яшка не спеша вылез из экипажа. Одновременно из трактира выскочил к нему с поклоном «каштан» (мальчик-половой).
— Подай пальто и галоши, — приказал ему Яшка.
Каштан метнулся от него к дрожкам, потом от дрожек к нему и стал натягивать на него пальто.
Тем временем мальчишки, бежавшие за экипажем, окружили Яшку, как волченята, и уставились в него жадными глазами.
— Ну! Чего не видали?! На-те! — крикнул на них притворно-сердитым голосом Яшка.