На двух планетах

Лассвиц Курт

– ---------------------------------------------------------------------

Часы летели за часами, а дядя и племянник, увлеченные горячей беседой, все еще сидели и каюте межпланетного корабля; как только они узнали друг друга, Грунте, присутствовавший при этой сцене, удалился. Он отправился и рабочую комнату Торма.

Спать ему совершенно не хотелось, так как в пути он почти все время находился в дремоте. Его разбудили только в сумерки, и тогда он увидел внизу море крыш - то был Берлин, над которым, описывая широкую дугу, пролетал корабль. Грунте должен был давать разъяснения марсианам относительно наиболее выдающихся строений, а потом указать дорогу на Фридау. Перелет от Берлина до Фридау требовал не более двадцати пяти

минут, но в темноте марсиане умышленно замедлили ход, и они прибыли туда только через час. Немало времени ушло и на спуск, так как он производился очень медленно и совершенно бесшумно. Марсианам нужно было, чтобы их корабль остался незамеченным, потому что они не хотели привлекать чье либо внимание во время пребывания в этой стране. Они не были уверены в том, что никто не будет препятствовать их отъезду, и на всякий случаи хотели избежать возможных столкновений. Видел ли их кто-нибудь во время полета, было им теперь уже безразлично, коль скоро они доставили Грунте: все равно должно было стать известным, что они были здесь и прилетели сюда на воздушном корабле. Они только не хотели рисковать своей свободой.

Грунте разыскал в комнате Торма все газеты, вышедшие за последние недели. У него была потребность ознакомиться со всеми событиями, происшедшими за время его отсутствия, но каким жалким и ничтожным ему все это теперь казалось! И все-таки его не покидала решимость сделать все возможное, чтобы оградить людей от влияний марсиан.

Уже забрезжил рассвет, когда в комнату вошел Элль. Его глаза лихорадочно блестели.

– Они уже отбыли?
– поднимаясь в нему на встречу, спросил Грунте.

– Нет еще.

– Но ведь скоро уже станет совсем светло.

– Илль останется здесь до ночи. Он хочет еще посмотреть на европейские столицы, и я буду сопровождать его, но сегодня утром я уехать еще не могу. По правде сказать, мешкать не следовало бы, но я не могу.

– Разумеется, вы сейчас уехать не можете. Мы должны обнародовать результаты экспедиции, и ваше присутствие для этого необходимо.

– Мы уже обо всем сговорились. Сейчас я отдам распоряжение, чтобы в сад сегодня никого не впускали. На старого Шмидта можно положиться, - он не отопрет калитки и будет сторожить, как Цербер. Мой дядя согласен переждать один день, потому что сам он, как и весь экипаж корабля, очень нуждается в отдыхе. Теперь он хочет только демонстрировать мне корабль на полном ходу. Погода совершенно тихая. Мы хотим взглянуть на Вену и вернемся сюда через час еще до восхода солнца. Путь лежит на восток, и поэтому в Вене уже будет достаточно светло. Поедем с нами, мы сможем использовать это время для беседы, а потом мы все вместе позавтракаем.

Все это он говорил в сильном возбуждении, разыскивая при этом свой плащ.

Вам ничего не надо брать с собой, - сказал Грунте.
– На корабле есть шубы. Внушите только Шмидту, чтобы он никого не впускал, а я предпочитаю остаться здесь.

Элль разбудил привратника и отдал приказание: - На сегодня вход в сад и в обсерваторию для всех закрыт.

Если случится что-либо особенно важное или если придут знакомые, вызвать его самого. Он расчитывает на безусловное молчание Шмидта, хоть бы тому и пришлось быть свидетелем чего-либо необычайного.

Старик, приехавший в Германию вместе с Эллем и служивший еще у его отца, обещал точно выполнить приказание хозяина. Жена Шмидта, тоже служившая у Элля, никогда не ходила дальше своего маленького огорода, расположенного за оградой сада; поэтому бояться было нечего.

Элль отправился на лужайку. Воздушный корабль был уже готов к отплытию.

Огни были погашены, и он бесшумно поднялся прямо ввысь.

Город еще спал. Никто не заметил этого темного тела, в одно мгновение исчезнувшего в предрассветном сумраке.

Элль закутался в шубу и молча смотрел на разгоравшуюся зарю.

– Новый день, - тихо сказал он, - поистине, новый день!

Я лечу! О, священный Ну!

Но что бы сказала она, Исма? Он забыл обо всем окружающем. Сердце его судорожно сжалось.

Как сообщить ей о постигшем ее несчастьи?

Почему именно теперь, когда ему стало все удаваться, когда осуществилась его заветная мечта, когда он обрел свою истинную родину, именно теперь Исма должна была лишиться счастья всей своей жизни? Он пытался представить себе всю глубину ее скорби, но не мог. Он горевал о погибшем друге, и горячее сочувствие к Исме вызвало слезы на его глазах. Он видел, как она в отчаянии ломает свои тонкие пальцы, он видел ее большие, остановившиеся темносиние глаза, отдал бы жизнь за то, чтобы избавить ее от этой муки, чтобы спасти и вернуть ей любимого человека. Но это было безнадежно, - что мог он сделать для нее? И несмотря на свою скорбь, он вдруг против воли почувствовал себя пронзенным тайной надеждой, что, быть может, ему удастся возместить ей утраченное счастье. Он стал думать о предстоящих ему великих задачах, но первой задачей было все-таки печальное сообщение, которое он должен был сделать Исме.

Голос Илля вывел его из глубокой задумчивости.

Направо, в лучах восходящего солнца перед ними сверкали Альпы. Воздушный корабль развернул крылья и, плавно спускаясь, описал широкую дорогу над королевским городом на Дунае. Три или четыре раза они почти касались верхушек башен, потом снова поднялись и, спасаясь от лучей утреннего солнца, направились на северо-восток. Они прибыли во Фридау еще до того, как первый луч позолотил купол обсерватории, самого высокого строения во всей округе, и медленно спустились на лужайку.

XXII

РЕШЕНИЕ ИСМЫ

Как раз к этому времени резкие звонки разбудили Исму Торм. Принесли телеграмму. Сердце у нее замирало от волнения, когда она прочла:

"Гаммерфест, 9-го сентября.

"Почтовый голубь "Воздушный шар Полюс" принес следующее известие:

"Фрау Исме Торм. Фридау. Германия. 21-го августа, 2 часа 30 минут пополудни по средне-европейскому времени.

"Неведомой силой шар уносило ввысь. Я потерял сознание. Очнулся, когда шар быстро падал на плотный слой облаков. Гондола опрокинулась. Шар возможно было спасти только крайним уменьшением веса. Грунте и Зальтнер без сознания, перенести их было невозможно. Я покинул шар на парашюте, захватив с собою почтовых голубей. Медленно падал сквозь облака. Меня относило от полюса в неизвестном направлении; удалось спастись на суше. Открыл следы кочующих эскимосов и нашел их стоянку. Пробираюсь вместе с ними к югу. У меня еще два голубя. Надеюсь на благополучное возвращение. Не беспокойся. Я невредим и бодр.

Торм".

Она ухватилась за последние слова: "надеюсь на благополучное возвращение. Не беспокойся. Я невредим и бодр". Но где?.. Где же он? По ту сторону неприступных морей и ледяных пустынь, накануне наступления полярной ночи, один, предоставленный милосердию нескольких жалких эскимосов! Шар погиб, все гордые надежды экспедиции рухнули! Как мог он вернуться домой - и когда?

И она, она сама ободряла его, уговаривала, когда он колебался, боясь оставить ее одну! Разве в этом несчастий нет и ее вины? Не слишком ли она доверилась другу, который, казалось, был так убежден в удаче? Ужас охватил ее. Час спустя она уже стояла у высокой чугунной решетки палисадника перед домом Элля. На ее звонок вышел привратник.

– Можно ли видеть господина доктора?
– спросила она. Старик снял фуражку и смущенно почесал затылок:

– Так, так, это вы, госпожа докторша? Гм! Ладно уже пойду спрошу. А вы пока что входите. Ну, да, конечно... Гм!

– Скажите, что мне немедленно нужно переговорить с господином доктором; получены важные известия.

Старик поплелся к дому, шаркая туфлями.

Элль советовался с Гранте, в каких выражениях уведомить фрау Торм о постигшем ее несчастии, когда ему доложили об ее приходе.