На этом свете (сборник)
Шрифт:
Утром на заводе началась паника. К обеду приехали особисты, начались допросы. Допрашивали старательно, с кнутом и пряником, облили холодным потом всю ночную смену. Вызывали и Петра, но что возьмешь с курносого пацана. Никто на него не подумал. Доску почета сняли. Так бы и вышел он сухим из воды, если бы сам умел выверять длину своего языка. Кто-то настучал, а Петя всерьез испугался. В первые дни марта он подался в бега. На восток, за Урал, все дальше и дальше. А на следующий день на завод приняли новую учетчицу. Потухли в токарном цехе пары масла и железа – их заменил запах лаванды. Так состоялась их вторая невстреча.
Через два дня умрет тиран, невинную историю
Лидочка продолжала трудиться на заводе, после работы ходила в вечернюю школу, ночами рисовала грифельным карандашом бесчисленные портреты рабочих людей. Внезапно проснувшаяся страсть к рисованию вычерчивала ее тонкую, чистую, беспокойную натуру. Петр уезжал все дальше и дальше, в самую глушь великой страны. Валил лес, шоферил, токарничал, иногда подворовывал. Жирная жизнь сочилась меж пальцев, утекали дни и недели, как вода, вдалеке остались северный город, завод и Галерная улица.
И с этого момента завертелось колесо незначительных совпадений, связывающих двух людей тончайшей нитью, простых и ясных, как божий день, исключительных, чья эфирная природа не ограничена рамками места, времени и расстояния. Метафизика предопределенности заявила о своих правах и больше ни на секунду не выпускала из виду Лидочку и Петра.
Когда молодой парень, затерянный в линиях недостроенной магистрали «Тайшет – Лена», напрягая мускулы, выравнивал ломом стальной рельс, когда дрожали ноги и тошнило от дикой усталости, тогда Лидочка в летнем Ленинграде, бодрая и свежая, как ягненок на выпасе, ощущала вдруг вялую сонливость во всем теле. Невидимая рука мазала ей веки медом, мысли густели, становились тяжелыми и неповоротливыми, громоздясь в сознании клейким комом. И хотелось скорее добраться до дома и упасть без сил на кровать.
Когда Петр в хмельном вечернем бараке наливался яростью и хватался за нож, сметая со стола кружки, бутылки, затертые жирные карты, тогда Лидочка внезапно просыпалась среди ночи и взволнованно замирала, прислушиваясь к собственному сердцу. В такие ночи необъяснимая тревога не давала ей заснуть до утра.
Когда взрослеющий мужчина маялся поутру, не в силах усмирить естественный бунт плоти, то и белокурая девушка испытывала прилив сладкой неги внизу живота. Щеки ее наливались краской, а глаза улыбчиво блестели, и ей хотелось творить глупости, отдавая себя всему светлому чистому миру, принимая от него незамутненный поток природной страсти.
А еще были сны. Их души уносились в параллельный мир без ландшафта, без привязки к действительности, и не было на всем белом свете ничего, кроме двух незнакомых и самых родных людей. Тончайшая связь друг с другом определялась интуицией, и для подтверждения ее истинности не требовалось никаких доказательств. Иррациональность любви. И в этих снах становилось совершенно ясно, что если они никогда не найдут друг друга, то жизнь будет прожита зря, впустую пролетят годы; да и сама жизнь дана им свыше с единственной целью – встретиться, отыскать, стать единым целым, продолжить себя в этом единении… и обрести истинное бессмертие.
В этих снах Петра неотступно преследовал запах лаванды – легчайший аромат ее волос, а Лидочка с головой тонула в полных ведрах его серых, внимательных глаз. Утром окружающий мир разрывал на лоскутья таинственную ткань сна, в воспоминаниях оставались только куцые обрывки, неясные образы, но щемящая тоска в сердце не позволяла забыть их окончательно, а запах лаванды и серые глаза прорывались из предсонья и намертво застывали в глубинах памяти.
Через три года после их второй невстречи Лидочка поступила в Ленинградский институт живописи, скульптуры и архитектуры. Ее приняли в мастерскую станковой живописи на курс к бездарю Моисееву. С утра до
С однокурсниками она почти не общалась. Их настроения, образ мыслей, их чаяния, надежды и волнения казались Лидочке не то чтобы глупыми – просто непонятными. Словно она прилетела с забытого созвездия самой далекой галактики, окунулась в земную жизнь, переняла обычаи и повадки, выучила язык, но думать как земляне так и не научилась. Единственная подруга – красавица Рита – одна из немногих, казалось, понимала эту фатальную оторванность от мира. Они допоздна оставались в мастерской, в тишине, взявшись за руки, бродили по гулким коридорам, испуганно вздрагивали от каждого шороха и нитками молчания плели во влажной темноте общую тайну человеческого притяжения.
Риту постоянно окружали мужчины. Как пчелы в патоке, они вязли своими лапками в пламенном вареве ее сексуальности. Ей было достаточно полувзгляда, улыбки или поворота головы, чтобы намертво подцепить на крючок любого. И вот уже испарялась самонадеянность, сжималось сердце, и очередной экземпляр трепыхался на иголке и падал в коллекцию неосторожных мотыльков. Такую не советскую элегантность не приобрести – это что-то врожденное, подаренное самой природой.
Наоборот, Лидочкой молодые люди не интересовались. Да и она, по своей исключительной чистоте, совершенно не знала, что с ними делать. Открытая жизни и творчеству, с тихой улыбкой и восторженным взглядом, Лидочка каждую секунду силилась преодолеть земное тяготение, мечтала взмыть в небо и улететь в иную реальность. В этом не было ханжества. Только чудовищная несовместимость прогулок под луной, нежных прикосновений, кипящих слов и толстых мясистых губ Васи Кондратьева, ухмылочек Хрусталева, перхотистых волос Ивана Ивановича Каца.
Один поклонник все-таки был. Юноша с таким же горящим, как у Лидочки, взором. Он с собачьей тоской встречал ее у дверей института, старался ненароком пересечься в коридорах, напряженно сглатывал слюну и никак не решался подойти. И у них действительно мог бы случиться роман, если бы Лидочка была внимательнее.
Но вся внимательность распылялась под пристальным взглядом серых глаз. Метафизикой непознанного они просачивались сквозь тонкие стенки сна и впитывались душой, как дождевая вода в иссушенную солнцем почву.
Первую женщину Петр узнал в двадцать лет. В тот день уже с самого утра дурная маята кровью прихлынула к ятрам, туманила сознание и песком скрипела на зубах. Бригадир отправил его в деревеньку Наволок за молоком. Два километра от железной дороги по выжженному солнцем глинозему. Петр крутил баранку новенького ЗИЛа. По пояс голый, ноющий от духоты в раскаленной кабине, потный, загорелый и мускулистый парень был похож на греческого бога, если бы того вдруг скинули с Олимпа и заставили топить углем Прометееву кочегарку. Хотелось с головою зарыться в снег, хватать его сведенными челюстями и слушать, слушать, как чистый холод шипит и плавится под жаром крепкого организма.