На фронте затишье…
Шрифт:
Кажется, и вчерашней ночью я отдыхал на этом же самом месте. Здесь рядом три раздробленных снарядами дерева — два дубка и березка. Особенно жалко березку. Взрывом срезало ее нижние ветки, а оставшиеся переломало, выкрутило, завернуло на одну сторону. Сникшая, она осталась стоять, словно отпрянув назад.
Оказывается, деревья противятся смерти как люди. Недотрога-березка может погибнуть даже от малюсенькой раны. На смерть она обрекает сама себя. Другое дело дубки. Даже молодые и те стараются показать свой врожденный
Вот и сейчас я сижу возле такого израненного, иссеченного осколками дерева. В темноте невозможно полюбоваться им. Но я и так помню каждую его черточку, каждую рану. От этого места до него несколько шагов…
— Стой, кто идет? — окрик, ножом полоснувший воздух, раздается рядом, внизу, за кустами.
— Свои, — отвечает глухой простуженный бас.
— Кто свои?!
— А вы кто?!
— Стрелять буду! Ни с места.
— Не дури. К саперам идем. А вы кто такие, чтобы перед вами ответ держать?
Молчание. Щелчок затвора. И тут же решительное и угрожающее:
— Говорите, куда идете!
— К своим, тебе говорят! К саперам! Они тут рядом.
Теперь слышно, как взводят автоматы сразу несколько человек.
— А сам кто такой? Отвечай!
Долго, непомерно долго длится молчание. И опять голос справа:
— Вы не от Вершинина?
Из-за кустов доносятся приглушенные голоса:
— А вроде это Маматов…
И громче:
— Это не ты, Маматов?
— Вот идиоты, — слышится в ответ. И уже нотки радости звучат в суровом голосе часового. — Так бы сразу и говорили!
Слышу сдержанный смех:
— Здорово, Мама!
— Привет! На подкрепление, что ли?
— Что у вас слышно?
— Ничего. В землю зарылись. Сидим, как кроты.
— Не лезут?
— Потише стало.
— Давай показывай, куда топать…
Голоса удаляются. Затихает шорох и треск кустов. Снова становится тихо-тихо.
А мне топать еще около километра. По скользкому склону, мимо фальшивых деревянных пушек — бутафории, предназначенной для самолета-рамы, а точнее — для обмана противника, для того, чтобы ввести его в заблуждение.
…Снова хрустят под ногами сухие кусты. Ветки цепляются за шинель, царапают руки… Перехожу на медленный шаг: чем тише идешь, тем охотнее уступают дорогу кусты и деревья.
…Кажется, я окончательно раскис от усталости. Ноги гудят, перестают слушаться. Кружится голова… Побыть бы в этом лесу весной или летом. Когда не будет вокруг ни взрывов, ни выстрелов, ни окриков часового. Побродить бы здесь просто так, от нечего делать. После грозового дождя… И чтоб пахло вокруг не вонючей толовой гарью, а свежим бодрящим озоном.
До блиндажа добираюсь разбитым и обессилевшим. Часовой не окликает. Ждет, когда подойду вплотную. Значит, узнал издали. Кто сейчас на посту? Кажется,
— Саша, организуй покурить, — просит Егорка, когда я спускаюсь по крутым ступенькам в блиндаж.
— Я не курю ведь.
— Знаю. Стрельни у кого-нибудь…
А у кого я стрельну, если все спят вповалку? Выдергиваю кончиком ножа готовый погаснуть фитиль. По подошвам ботинок, торчащим с нар, отыскиваю Смыслова. Тяну его сразу за обе «танкетки»:
— Юра, подъем. Собирайся к Кохову.
Смыслов молча переворачивается на другой бок. Тормошу за плечи. Он садится, бессмысленно таращит на свет заспанные глаза. И вдруг начинает говорить зло и отрывисто:
— К черту! Не пойду больше ночью. Не пойду!
Он опрокидывается навзничь и опять засыпает, оставив меня наедине с едва мерцающей лампой-гильзой, с невеселыми мыслями.
И в самом деле, зачем нас гоняет Кохов? Что нового принесет ему Юрка сейчас? Ведь пока я ходил, на высотке ничего не случилось. Да и если случится, для чего ему срочно докладывать? Грибан и без него примет меры…
«Надо, чтобы я постоянно был в курсе. Я поддерживаю связь со штабом полка и бригады», — объяснил Кохов причину ухода с высотки. По нашим донесениям он составляет сводки. Это я знаю. Он передает их в штаб. И это понятно. Но начальнику разведки полезнее быть тут — на высотке, видеть своими глазами, что творится на батарее. Однако капитан приказал, значит, надо. И я опять принимаюсь будить Смыслова.
— Слушай, Сашка… — он садится на краешек нар. Его воспаленные глаза наливаются кровью. — Кохов свою шкуру спасает. А мы ему помогаем. Ты думаешь, мы пользу приносим? Черта с два. Я не первый день знаю Кохова. Не буду. Не буду ходить к нему каждую ночь…
Оказывается, мы с Юркой думаем почти одинаково. Ему тоже все надоело.
«Товарищ капитан, на батарее без перемен», — часто докладываем мы Кохову и ни с чем возвращаемся обратно. Чтобы сказать эту фразу, нам приходится ползать по полю под пулеметным огнем, а в балке опасаться каждого кустика. А собственно, для чего?
— А как же быть? — спрашиваю я Юрку. — Ведь капитан приказал. Приказ мы должны выполнять.
Смыслов понемногу успокаивается. Но говорит по-прежнему отрывисто, быстро:
— Поговорим с Грибаном. Он найдет нам другое дело. В охранение поставит или пошлет к саперам в окопы. В общем, я не пойду, поговорим с Грибаном. Мы ему подчиняемся, а не Кохову. Комбат — человек. Поймет он… А Кохов… Он просто боится…
…Мне тоже начинает казаться, что Кохов трусит… Вспоминаю первую ночь на высотке. Его бледное осунувшееся лицо, блуждающий взгляд, капельки пота, выступившие на его лбу, когда он докладывал командиру полка обстановку… Юрка, пожалуй, прав. Он всегда прав…