На фронте затишье…
Шрифт:
Вытягиваемся на нарах. Против обыкновения Юрка ничего не вспоминает, ничего не рассказывает «на сон грядущий». Он затихает быстро, а я никак не могу уснуть.
Думаю о Лине. Как она там, в окопах? Почему не пришла сюда с лейтенантом вместе? Солдаты вытерпят холод, переживут слякоть, а ей не под силу такое. Я отдал ей свои варежки. У Левина нашлась лишняя плащ-палатка. Но тоненький брезент не согреет, особенно ноги. Мне уже доводилось спать под открытым небом, и я знаю, что застывают в первую очередь ноги.
Командир роты снова вздрагивает и вскрикивает во сне.
Вчера мы снова остались в землянке наедине. Долго сидели на голых нарах, смотрели, как догорают дрова в печурке.
— А я сегодня немца убила, — неожиданно произнесла она спокойным, чуть ли не равнодушным тоном.
— Как?!
— Когда отбивали атаку. Все стреляли. Я тоже. Метров на двести их подпустили. Выбрала самого приметного. Долговязого. Только в него и целилась. С третьего выстрела он упал. До сих пор там валяется… Потом я даже поплакала…
Она помолчала и опять заговорила первая:
— Как-то чудно получается, Саша… Сначала я боялась тебя. Когда встретились… А сейчас, как только приду к саперам, сразу обратно тянет — сюда. Не потому, что опасно там. К тебе…
Она обхватила колени и, забравшись с ногами на нары, не мигая смотрела в одну точку, в печурку, на угли, подернутые пепельной паутиной. Мне показалось, она чего-то ждет…
Утром первым просыпается Редин. Стащив с нас шинель, он бесцеремонно расталкивает меня и Юрку.
— Поесть что-нибудь найдется?
Вытаскиваю из мешка банку тушенки.
— Ого! Вы шикарно живете, — лейтенант радостно улыбается, подбрасывая увесистую банку на своей широкой ладони.
— Давайте подсаживайтесь…
Будим заспавшегося Зуйкова — хлеб у него в мешке — и садимся завтракать вчетвером. Видно, что Редин чертовски голоден. Но ест он без аппетита. Долго, старательно прожевывает хлеб, сдабривая его крохотными кусочками холодной вязкой тушенки.
— Буду присылать к вам ребят. Пусть отогреваются по очереди, — говорит он, вытирая штык и засовывая его обратно в сапог. — Вы тут подтопите пожарче. Дров заготовьте. Сегодня же ребята придут, как стемнеет.
После сна лейтенант заметно повеселел. Теперь взгляд у него цепкий. Он рассматривает нас пристально, словно оценивая.
— А вы пообносились не меньше моих ребят. Почему начальство о вас не заботится? — спрашивает Редин, тяжело поднимаясь с нар.
— Позабыты мы, позаброшены на заре юных лет, — вздыхает Юрка, смачно дожевывая тушенку. — Ладно хоть харчей в достатке. А то ложись в ваш окоп и помирай. Вы нам приготовьте на всякий случай местечко, товарищ лейтенант. Ладно?
— Это можно. Потеснимся, — отвечает Редин не улыбнувшись, делая вид, что не понимает Юркиных шуток.
Он уходит так же стремительно, как и пришел, резко хлопнув скрипучей, полуразвалившейся дверью. Юрка отправляется к батарейцам — наверное, за свежими новостями. Зуйков снова залезает на нары. Его хлебом не корми, только дай поспать. Если его не будить, он может проваляться
А мне пора собираться к Кохову…
Лучше бы я ушел сейчас вместе с Рединым… В окопы… К Лине…
В лесу
Нашему лесу тесно в узенькой балке. Зажатый ее склонами, он стоит в тихой задумчивости, и кажется, напряженно думает, думает об одном — как ему вырваться из неуютной сырой низины на просторы полей.
Деревья, словно солдаты, уже давно ведут наступление на высотку. Некоторые из них, выбравшись из гущи собратьев, стоят на пашне, намертво вцепившись корнями в отвоеванные кусочки плацдарма. Захватив «место под солнцем», они жадно наслаждаются обретенной свободой. А рядом с ними тянутся из-под земли молодые побеги. Они взбираются все дальше, еще выше по склону, продолжая наступление, начатое деревьями-ветеранами.
Осень прошла по лесу, оставив за собой поседевшие плети кустов. Она добела вымыла холодными дождями стволы дубков и березок, у подножья которых тут и там чернеет развороченная снарядами земля. В вырванных с мясом и вывороченных наизнанку пластах чернозема теплится жизнь. Днем, когда появляется солнце, от этих свежих клочков взрыхленной земли медленно поднимаются едва заметные простым глазом, дрожащие потоки теплого воздуха.
Осень отступила на юг. А зима все еще опасается войти в лес полновластной хозяйкой. Кажется, она боится огненных шквалов, которые то и дело врываются в гущу деревьев. Пугливая, стеснительная, робкая нынче зима. Всего несколько ночей побывал в лесу ее разведчик-мороз. И вновь отступил. Только однажды пахнула она снегом и сразу же сникла, затаившись где-то далеко за высоткой. Наверное, ей больше по душе та дымчато-синяя роща, что раскинулась слева от нас у самого горизонта. И это понятно: там тихо, там нет стрельбы, канонады, смерти.
Сейчас тучи снова обложили все небо. Они закрыли луну и звезды. Деревья сразу сомкнули ветки, переплелись, прижались ближе друг к другу. Но теперь я могу пройти на высотку почти вслепую.
Осторожно нащупываю тропинку. Откуда-то слева доносятся пулеметные очереди. Багровые нити трассирующих игл то и дело повисают в неподвижном холодном воздухе. Стрельба длится одну-две минуты. И опять щемящая тишина накрывает и высотку, и балку, и это бесконечное поле, которое я только что пересек в какой уже раз.
…Через сотню метров будут кусты орешника. И все-таки они вырастают на пути неожиданно — крутой, темной стеной. Взвожу автомат. Тут опасно: балка огибает высотку дугой, и левый конец ее, с густо заросшими склонами, уходит за передовую, к врагу.
У самых кустов останавливаюсь. Долго прислушиваюсь к шепоту леса. Сухой однотонный шорох голых ветвей не нарушается никакими посторонними звуками. Надо бы идти дальше. Но ноги перестают слушаться. Подминаю под себя первый попавшийся куст и опускаюсь передохнуть.