На фронте затишье…
Шрифт:
— А как же деньги?! Мы не имеем права идти на риск!
— Но у нас нет другого пути.
Я долго объясняю ему обстановку. Гальперин стоит передо мной встревоженный, нахохлившийся и слушает с преувеличенным вниманием. В конце концов уяснив, что особой опасности нет, что час назад мы без помех прошли этой дорогой втроем, он отступает в сторону, и мы снова двигаемся вперед к скирде…
Хлюпают под ногами калужины — не промерзшие в глубину борозды, хрустят прихваченные морозом верхушки кочек…
«А Кохову повезло… Сейчас он, наверное, отправил Зуйкова на пост,
Впереди, в нескольких метрах от нас, с верхушек борозд взбиваются крохотные пепельно-серые фонтанчики. И тотчас же раздается противное взвизгивание пуль, отскакивающих от земли рикошетом.
— Бежим!!.
Пригнувшись, втянув голову в плечи, бросаюсь вперед и бегу, не оглядываясь, больше ничего не видя перед собой, кроме мелькающих под ногами борозд. Останавливаюсь за скирдой. Оглядываюсь на лейтенанта и застываю от страха и удивления.
Гальперин лежит вниз лицом. Не поднимая головы, он то и дело выбрасывает перед собой портфель и, словно подтягиваясь к нему, медленно, по-пластунски продвигается вперед. А вокруг него все больше и больше белесых фонтанчиков, взбиваемых пулями. Его расстреливают из пулемета!
— Бегом! Бегом! — кричу ему во все горло. Но он словно оглох. Каких-нибудь тридцать метров осталось ему до скирды. Пробежать их можно в считанные секунды, а так он не доползет. Потому что немцы все равно его видят и все это время будут его расстреливать. Неужели он этого не поймет?!
«Фью-фью-фью…» Пули сверлят высокие борозды перед его носом.
«Ну зачем было ложиться! Надо бежать, бежать!..»
Фонтанчики грязного снега вспыхивают сбоку и сзади. На этот раз недолет. А лейтенант все ползет и ползет. Ни разу не подняв головы, ни разу не взглянув в мою сторону. А может ему забило песком глаза? Так бывает, если пуля ударит в землю перед самым лицом…
Я как-то должен помочь ему. Как? Подбежать — значит привлечь внимание немцев. Они сразу взбесятся, усилят огонь. А сейчас обстрел затихает. Пожалуй, немцы теряют его из вида… Лейтенант больше не выбрасывает портфель вперед. Волочит его по кочкам. Переваливаясь с боку на бок, он отталкивается от борозд и коленями и ступнями. И мне кажется, что его не оторвет сейчас от земли никакая сила.
Вот до скирды остается несколько метров. Подбегаю и подхватываю Гальперина под руки.
«Фью-фью…»
Поздно! Мы на четвереньках ползем по мерзлой соломе. За скирдой помогаю ему подняться, но он не хочет. Садится, кладет портфель на колени и жадно, часто вдыхает воздух. Глаза его расширены. В них безумная радость.
Лейтенант стаскивает с себя шарф, вытирает им грязные щеки, нос и наконец улыбается какой-то жалкой, вымученной улыбкой.
— Я первый раз под обстрелом, — виновато произносит Гальперин. Глотнув побольше воздуха, он неожиданно спрашивает:
— Ну зачем вам деньги? Ну зачем они вам?!.
И в самом деле — зачем? Мы спокойно бы их получили и после, когда закончится оборона высотки. Получили бы все, кто останется жив. А погибшим
Как могу, успокаиваю лейтенанта. А он не слушает — сидит на мерзлой соломе, судорожно обхватив портфель, и повторяет одно и то же:
— Это же глупо!.. Это же глупо… Это же глупо…
„Пушечный снайпер“
Сергея Левина в полку называют «пушечным снайпером». Говорят, что это неофициальное звание бывалый старшина оправдывает и на передовой и в тылу. На полковых учениях он будто бы всегда стреляет последним. Иначе макетов не напасешься: после его выстрелов от бревенчатых и дощатых макетов, изображающих танки, остаются только груды досок и щепок.
А здесь, на высотке, Левин явно скучает, томится от вынужденного безделья. Мы сидим на ящиках из-под снарядов, радуемся выглянувшему солнцу, безоблачному небу и тишине. Похозяйничав на высотке два дня, метель унеслась на запад, за лес. Она начисто смела с поля пушистое белое покрывало, обнажила темные отвалы борозд.
Потемнела и дорога, протянувшаяся от Омель-города к Нерубайке. По ней движутся грузовые машины. Из открытых грузовиков поблескивают на солнце солдатские каски. Немцы ведут себя нагло — открыли регулярное сообщение у нас под носом, у всех на виду. Отсюда хорошо различимы даже фигурки мотоциклистов, которые стремительно обгоняют колонну автомашин.
Не отрывая от дороги взгляда, Левин свертывает самокрутку.
— Разве это война! Игра в кошки-мышки, а не война, — говорит он, прищурившись, словно примериваясь к колонне. — Подогнать бы сейчас пушку к тем кустикам и такую кашу заварить можно!..
Это он говорит специально для Грибана, который сидит рядом с нами и тоже наблюдает за движением на дороге.
Левин не первый раз грозится наказать обнаглевших фрицев. Но комбат по-прежнему непреклонен:
— Я же сказал тебе, что приказано держать оборону и первыми в бой не вступать. И вообще потерпи. Успеешь навоеваться и здесь. Это я тебе гарантирую.
Наш разговор прерывает Смыслов, окончательно переквалифицировавшийся в разведчика-наблюдателя.
— Справа на высотке блуждающий фриц, — кричит он от блиндажа. — Топает в направлении батареи!
Оглядываемся. На соседней высотке одиноко маячит долговязая фигура солдата. Он идет, выставив автомат, останавливается, смотрит на нас, делает еще несколько шагов, снова замирает на месте.
— Разведчик! Сейчас я его шугну, — кричит Юрка. Он щелкает предохранителем автомата и отбегает.
— Смыслов, на место! — одергивает его Грибан. — Из твоей трещотки не достанешь отсюда!
— Точно, разведчик. Как лиса вынюхивает. — Это голос Сережки Левина.
Между тем солдат перекидывает автомат за спину, поворачивает обратно и идет, изредка оглядываясь. Грибан опускает бинокль. Глаза его загораются каким-то озорным огоньком. Мельком взглянув на него, Левин вскакивает с места и просит почти умоляюще: