На холодном фронте
Шрифт:
— Скажи, Сергей Петрович, ужели за четверть века при советской власти ты не изменился и все еще в бога веришь?
— Да, трудно сказать, парень, смотря что за бога считать?
— Ну, как что за бога, считать, — ясно, установленную попами троицу: Саваоф, Христос, дух святой.
Старый солдат немного задумался, ломая в руках щепочку и неспеша, взвешивая каждое слово, ответил:
— Вот скажу к примеру: люди говорят и в книгах пишут, что солнце в миллион раз больше земли. А я не верю. Не доказано, говорю. Что ты со мной будешь делать! Чего не могу постичь своим умом, объяснить
— Здорово сказано, Сергей Петрович!
— А как же, — прищуриваясь, ответил он, — моя голова тоже кое-что смыслит… По части бога я еще так рассуждаю: не всякому-то он нужен. У нас тут слушок есть, — ездил один офицер в отпуск в Москву, поверите ли, венчался там! В мундире с погонами… На кой ему чорт нужно было это делать? Поистине — дуракам закон не писан, простите за выражение… Зачем образованному человеку бог? Они один без другого проживут не плохо, всяк сам по себе. А то есть еще люди, — идут в бой — крестятся. Только я знаю, что в бою бог помогает тому, кто смело дерется, а не тому, кто дрожащей рукой крестится… Храброму да честному воину не смерть страшна, а страшно другое: он вперед смотрит, как бы вся мать-Россия под вражеский каблук не полегла.
— В этом ты прав, Сергей Петрович.
— Истина! — глубокомысленно заключил он.
— Сергей Петрович, — опять спросил я, — вот ты сказал минуту тому назад: «паши — сколько душа желает». В каком же виде представляешь ты себе душу, веришь ли, что она после смерти человека может поступить в рай или ад в зависимости от ее качества. И где она помещается: в печенке или в желудке!
— Чепуха, — смеясь, отмахнулся старый солдат, — сущая чепуха! Нигде в человеческих внутренностях души нет, да и что ей за надобность помещаться где-то около кишок. Душа у каждого здорового человека в его голове. Вот она где! Душа это ум, я так понимаю. Сумасшедших-то как называют? Душевнобольные. К примеру — Гитлер, разве у него есть душа человеческая? Таких сумасшедших, как он, можно вылечить только обухом по черепу. И вылечат…
Он встал, намереваясь снова взяться за работу.
— Не надоедает, Сергей Петрович, эта работенка?
— Никак нет, товарищ капитан, пока живы, должны трудиться.
— А не возражаешь, если я возьму тебя к себе в связные?
— Премного благодарен, только я староват и на ноги не прыток.
— А я бегать тебя и не заставлю.
— А вы кто, простите, будете? — прищурясь, поинтересовался Сергей Петрович.
— Да вот вместо товарища Романенко служить буду.
— Так-так, премного благодарен. Когда прикажете приходить?
— Закончишь это дело и приходи. Землянку знаешь?
— Та, что у товарища Романенки? Как не знать, своими руками строил. Лесок был сыроват, еле просушили…
Идя со мною по траншеям в огневые точки взводов, Романенко, довольный тем, что мне понравился Сергей Петрович, не без гордости говорил:
— Я, дорогой товарищ, здесь за год службы каждого солдата по всем косточкам изучил, не могу же я вам порекомендовать, скажем, Кисельникова, этот и труслив, и вороват. Или того же Козырева…
— Козырев,
— Позвольте, Кисельников, — это не из Архангельска ли бывший завмаг?
— Точно, из Архангельска.
— Так я его чуть-чуть знаю. Где только встречи не бывают, где только дороги не сходятся…
25. Что стало с Ефимычем
Об этом я могу судить по двум объемистым письмам, полученным от него самого, и по рассказам одного офицера, приехавшего с Ухты…
Жена Ефимыча, как мне уже было известно, осталась на оккупированной немцами и финнами территории. Единственный сын их Ванюшка был в партизанском отряде. Изредка от Ванюшки Ефимыч получал письма, но о жене никаких сведений не имел, и это его немало удручало. После того как я выбыл с Ухтинского направления, Ефимыч, не привыкнув к новому своему начальству, задумал расстаться с должностью связного и перейти в одну из рот служить, как положено обычному солдату. Эта мысль особенно окрепла у него, когда однажды комбат, уходя по делам службы, приказал Ефимычу придумать способ ловли мышей, появившихся в землянке.
— Товарищ комбат, да их все равно всех не переловить, — взмолился Ефимыч, — тут их в лесу полно.
— А ты попробуй.
И Ефимыч стал «пробовать» столь необычное для него занятие.
— Хоть бы кто-нибудь не зашел в землянку, — думал он, устраивая приспособление для ловли мышей.
И вдруг, как на зло, в землянку зашел красноармеец Мухин, о котором я уже рассказывал. Зашел Мухин с письмом для Ефимыча и видит: на полу лежит полуопрокинутая оловянная тарелка. Один край у тарелки приподнят и подперт палочкой, а от палочки тянется ниточка за перегородку. Под тарелкой крошки хлеба и рисовой каши. Заглядывает Мухин за перегородку, а там, скорчась сидит Ефимыч и прищуренным глазом наблюдает в щель за ловушкой.
— Мышей ловишь? — догадался Мухин и ехидно улыбнулся, — ничего себе занятьице! Ну, как, клюет?
— Да ну их, проклятых, — хмуро отозвался Ефимыч, — спать проклятые мешают, все и шебаршат, шебаршат, да такой писк поднимут — не уснешь. Трех уж прихлопнул, выбросил…
— Эх, Ефимыч, Ефимыч, — с деланным прискорбием заговорил Мухин, — придешь домой после войны, жонка спросит: «Чем, Ефимыч, на фронте занимался?» А ты ей: «Мышей в землянке ловил!» Она скажет: «Так, за каким ты чортом казенный хлеб жрал? Заместо тебя любой котенок в десять раз лучше справился бы».
— А где ж тут котенков-то возьмешь?
— Нет — и не надо. Мышонок это не фриц, а тварь божья, надо и мышонку дать жить, — заметил Мухин и подал Ефимычу письмо — треугольничком свернутый пакетик: — На-ко вот почитай, кажись от сына тебе.
— Вот спасибо. Редко пишет парень. Все некогда, в отряде но тылам рыщет.
— Не всем же мышей ловить, — насмешливо бросил Мухин и, осторожно закрыв дверь, ушел, оставив за собой мутное облако махорочного дыма. Ефимыч бережно развернул письмо.