На краю света. Подписаренок
Шрифт:
Вот прибегаю я домой, стучу изо всей мочи своей Кустеихе, вваливаюсь в избу — сам не свой. А ей, конечно, невдомек, что со мной делается, и она завела старую волынку: опять-де нализался в стельку. И все такое. А потом видит, что со мной что-то неладно, и спрашивает: «Чего это ты зубами-то дробь выколачиваешь?» — «Не шумаркай ты, — говорю, — христа ради. Мне и без тебя тошно. Зажигай, — говорю, — скорее свечи перед образами да молись». И сам начинаю читать молитву: «Господи Сусе, помилуй нас». А Кустеиха моя зажгла на божнице свечи, да с перепуга-то, видать, перезабыла все молитвы. Стоит, крестится да только бормочет: «Сукрест-накрест, сукрест-накрест!» — «Читай, — говорю
А на другой день мой Гарасим как ни в чем не бывало заявляется опохмеляться. Мне бы его взашей гнать, с крыльца спустить боком… И не смею. Еще не такое может вытворить. Вот и приходится принимать да угощать. А ему только это и надо. Вот он какой у нас, Гарасим-то Кузьмич. Он все может…
Тут все стали дивиться, какие номера вытворил Гарасим с Ехремом и Кустеем, какой он дошлый человек по этой части и какой хороший совет может он преподать в трудном случае. И долго продолжали бы судачить об этом, если бы с «лужка» не повалила большая толпа народа. Посредине толпы несколько здоровых парней несли на плечах длинные, сделанные из жердей, носилки. На носилках восседал седой бородатый мужик. Он громко кричал своим носильщикам:
— Чего замолчали? Песню давайте!
Ребята дружно затянули:
Среди лесов дремучих Разбойнички идут, А на плечах могучих Товарища несут…— Опять Матюша Ефремов закуролесил.
— Ведь надо же такое удумать!
Все тучки, тучки принавесли, Эх, с моря пал туман. Скажи, о чем задумал, Скажи, наш атаман?— На носилках несут… Как раненого.
— Нализался опять в стельку и смешит народ. Стыда нет!
А бородатый мужик с пьяными слезами жаловался с носилок:
— Смотрите, люди добрые, до чего довели Матвея Ефремова. Смотрите! — Потом вдруг на всю улицу закричал: — Гаврило Родивонович — богач! Гаврилу Родивоновичу — почет и уваженье! А на чьем горбу у Гаврила Родивоновича богатство держится? На чьем, я спрашиваю?! На моем горбу. Двадцать лет на него спину гну, а что заработал? Заработал грош да на гайтане вошь!
— Дураков работа любит! — послышалось из толпы.
— Заработаешь у него.
Тут Матюша Ефремов увидел у ворот Сычевых Сашу Баранко и пришел в сильное волнение.
— Стойте, ребята! Стойте! — закричал он и попробовал подняться на своих носилках, но сразу же потерял равновесие и под общий хохот повалился на руки окружающих.
— Стойте, ребята! Я хочу поговорить с Сашей Баранко. С моим дружком залетным.
Саша Баранко, подобно Матюше Ефремову, тоже был бобылем из поселенцев и вот уж несколько лет жил у Ермиловых на птичьих правах. Сегодня он вместе со всеми вышел на улицу и молчаливо сидел на лавочке, наблюдая праздничную толпу.
Под добродушный смех окружающих Матюшу общими силами поставили на ноги. Почувствовав себя крепко на земле, он вполголоса запел:
Прощай, прощай, Одеста, Славный карантин… МеняНо тут Матюша вспомнил, для чего он снизошел со своих носилок на грешную землю, и неуверенно двинулся к Саше Баранко.
Саша сидел на лавочке и не подавал вида — доволен он или недоволен встречей со своим дружком. Все с интересом ждали, какой оборот примет неожиданное свидание двух бобылей-поселенцев.
А Матюша медленно подошел к Саше и уставился на него, как будто не видел его много лет.
— Ах, Саша, Саша! — сокрушенно произнес он наконец. — Хоть и дружок ты мне, а все равно дурак. Вроде меня. Оба мы дураки! Люди после нас на поселенье пришли, обзавелись семьями, хозяйством. А мы — двадцать лет горбы гнем на чужих. Ты на Ермиловых, а я на Родивоновых.
— Я на Ермиловых не жалуюсь. Живу, слава богу, не обижают, — неохотно процедил Саша.
— Вот я и говорю, что дурак ты. Тебя нахваливают да выставляют вперед. А ты цветешь да лезешь из кожи. «Саша у нас молодец!», «У нас, Саша, все на тебе держится!», «Без тебя, Саша, все хозяйство пойдет прахом!» Эх, Саша, Саша! Ты думаешь, тебе одному это говорят? Мне эту песню уж двадцать лет поют.
Саша встал, выколотил трубку и недовольно сказал:
— Сам ты дурак, Матвей. Сегодня ты кочевряжишься, поносишь Гаврила Родивоновича, а завтра опять на него спину гнуть будешь. Уж если молодые мы не сумели с тобой на ноги встать, так кому мы нужны на старости. Спасибо, хоть со двора не гонят, как бездомную собаку…
И, не говоря больше ни слова, вышел из толпы. Озадаченный резким ответом дружка, Матюша Ефремов некоторое время стоял молча. Потом сокрушенно покачал головой и медленно направился к своим носилкам.
— Эх, Саша! Друг ты мой залетный! — бормотал он. — Спасибо, говоришь, что со двора не гонят? А двадцать лет за что работал? Двадцать лет горб гнул. За спасибо, выходит, за это. Нет, Саша! Не хочу я больше на него за одно спасибо спину гнуть. Не буду! А то — Родивоновы первые отсеялись! Первые отжались! Пусть попробуют поживут без меня. — После этого Матюша обратился к своим носильщикам: — Несите меня по всей улице. Да песню давайте!
Тут ребята дружно взяли носилки на плечи, и Матюша опять вознесся выше всех.
— Песню давайте. Чтобы все слышали, что Матвей Ефремов гуляет.
Носилки качнулись и медленно тронулись вверх по улице. Послышалась песня:
Носилки не простые, Из ружей сложены, А поперек стальные Мечи положены… Все тучки, тучки принавесли, Эх, с моря пал туман. Скажи, о чем задумал, Скажи, наш атаман?После того как Матюша Ефремов отвалил на своих носилках вверх по улице, разговор около Сычевых переключился на его отношения с дедушкой Гаврилом. Действительно, Матюша живет у него уж двадцать лет. Ни родственник, ни работник. И в родню не вышел, и за работу ничего не получает. Живет вроде как бы свой, но время от времени у него прорывается на дедушку какая-то обида. Тогда он напивается и начинает с ним ссору. Уж много раз Матюша уходил насовсем от дедушки, но всегда почему-то возвращался обратно. Побунтует, побунтует и опять, глядишь, живет у них по-старому. И теперь всех занимает вопрос — долго ли на этот раз будет бунтовать Матюша Ефремов и когда он снова возвратится на жительство к Родивоновым?