На краю света. Подписаренок
Шрифт:
Тут дедушко застегнул свой «дипломат» на все пуговицы и обратился ко мне:
— Ну, внучек. Еще раз спасибо. Ублаготворил ты меня. И надо же такое придумать. Похоже, из мужиков кто-то сочинил. Ты мне как-нибудь еще раз прочитай все это. А я послушаю да подумаю о своей жизни. До свиданья, Дуня! — обратился он к матери. — Что ты на меня так смотришь? Не сердись на старого брехуна. Пьяному-то, знаешь, море по колено. Чем дурнее, тем ему больше ндравится. Лишь бы люди завидовали. Ну, пойдем, Ганя. Проводи крестного. А то свалюсь где-нибудь под забором на посмешище всей деревне. Али черт в пруд уманит. Он любит подшучивать над пьяницами-то. Вот так-то оно, крестничек. И пить —
И дедушко с отцом вышли из избы.
После их ухода мы долго молча сидели с мамонькой. Потом она убавила свет в лампе и стала убирать со стола. А я все сидел да думал об ушедшем дедушке. Наконец я спросил мамоньку, почему дедушко каждый день ходит по деревне пьяный.
— А кто его знает, — ответила она. — Лет пять уж так. Раньше он, конечно, тоже выпивал. Но знал меру. А как выдал свою Парасковью в Подкортус, так с той поры пьет уж без просыпа. Когда кабак в деревне был, он из него не вылезал. А как кабаки закрыли и монополка в Коме открылась, так дома стал пить да по родне рюмки собирать. Сегодня у нас, завтра у зятя, там к Филиным зайдет, к Илье Яковлевичу. Везде его принимают, везде угощают. Так вот и живет с тех пор.
— Ему жалко было выдавать тетку Парасковью в Подкортус?
— Жалко, видать. А что было делать. Пришлось. Сам и жениха-то ей там нашел. Можно сказать, высватал ей Кирюшу-то.
— А почему наши кульчекские женихи за тетку не сватались?
— Не хотели свататься.
— Она что же — невеста плохая была?
— Невеста она была хорошая. И богатая, и приветливая, и на работу огонь, и собой хоть куда. Всем взяла. И женихи поначалу находились. Из Подлиственной сватались, с Июса несколько раз приезжали. Но почему-то все не ндравились ей. Один ростом не вышел, другой масти рыжей. Пусть он хоть семи пядей во лбу, а если рыжий, то она и знать такого не хотела. Вот какая девка была привередливая. А дедушко Гаврило, он, конечно, хотел иметь за нее богатого зятя. Вот он и выбирал за свою Паруньку такого жениха, чтобы он и собой был хорош, и капитал имел. А она тем временем снюхалась тут с одним цыганом да и убежала с ним. Одежонку, что получше, это уж как водится, унесла с собой, да еще денег пять сотен прихватила. Кое-как поймали ее потом…
Ну, после этого никаких сватов к нашей Парасковье уж не наезжало. Кому нужна такая погонялка. Знаешь ведь — добрая слава за печкой лежит, а худая по свету бежит. Обмаралась с этим цыганом на всю округу. Вот и пришлось за сто верст жениха-то выискивать…
А дедушке Гаврилу все это было, конечно, зазорно. Раньше он чем бы ни выхвалялся, как бы ни чванился, а все больше о своей Паруньке говорил: Парунька моя то, Парунька другое… Лучше его Паруньки и на свете никого не было. А после этого он об ней и не заикается. А кого винить! Сам виноват во всем. Не якшался бы с цыганами да не привечал бы их — так, может быть, ничего и не случилось…
— А он что, с Афоней-цыганом якшался?
— Кто с нашим Афоней будет якшаться? Какой от него прибыток? Особенно богатым. Он сам-то кое-как с хлеба на квас перебивается. Семья большая, работать лень, в своей деревне воровать боязно… Вот и приходится рыскать на стороне. Известна Афонина жизнь — день густо, да неделю пусто. От богатой родни больше кормятся. То брат какой-то из-под Минусы наедет — недели две гуляют, то сват из-под Ачинскова — опять гулянка, то, глядишь, какой-нибудь кум объявится. И все с деньгами. Так и перебивается от сродственника к сродственнику…
Ну а дедушке Гаврилу Афонины гости в антирес. Везде бывали, всякое видали.
В том году, сразу после устретенья, приехали к Афоне какие-то сродственники из-под Каратуза. Четыре цыгана на двух парах. Один уж старик, высокий такой да важный, с большой белой бородой. Богатый, видать… в жеребковой дохе, в бобровой шапке. Два других помоложе. Чернобровые такие. Тоже хорошо одеты. А четвертый совсем молодой. Веселый такой да приветливый и лицом пригож. Не верится даже, что цыганской родовы. Песельник да гармонист… Как заиграет на своей тальянке, ну прямо за сердце, подлец, щиплет. Днем Гриша стариков своей игрой ублажал, а по вечерам на вечерки стал ходить. Все наши девки с ума от него посходили. Вот какой был парень, хоть и цыган.
У Родивоновых он бывал с конпанией, видать, не раз. Но никто за ним ничего плохого не примечал. Видели, конечно, что он ластится немного к Паруньке. Так кто к ней в та поры не ластился. Девка богатая, веселая, обходительная… Все наши ребята около нее крутились.
В первый день масленицы собралась наша Парасковья идти ночевать к Саньке Елисеевой. И Анну упредила, чтобы та ее с вечера не дожидалась. На другой день Анна ждет ее утром. Ждала, ждала, а потом сама пошла за ней к Елисеевым. А снег в ту ночь выпал чуть не в пояс. Дорогу всю перемело. Вот бредет наша Анна кое-как по снегу к Елисеевым, а навстречу ей Санька: «Я, — говорит, — тетонька Анна, к вам иду узнать, уж не приболела ли чем Парунька. Вчера на вечерку не пришла и сегодня что-то не показывается». — «Как это на вечерку не пришла! — всполошилась тут Анна. — Она с тобой ведь вчера собиралась на вечерку, а оттуда ночевать к вам хотела идти!» — «Да не было ее, тетонька Анна, вчера на вечерке. Да и вечерка-то была ни то ни се…»
Тут Санька стала рассказывать тетке Анне о том, какая муторная вчера была вечерка без Гриши-гармониста. А у той уж кошки на сердце скребут. Чует что-то недоброе. Не дослушала Саньку и пошла скорее домой. Прибежала к себе — и сразу в горницу к Парунькиному сундуку. Открыла его, а он… пустой. Одна старенькая шаленка только и валяется на самом дне. Ну, тут и зашлась наша Анна. Сидит над сундуком да заливается слезами.
А дедушко в эту ночь у зятя ночевал. С вечера выпили со Степаном, а утром он еще опохмелился у них как следует, так что еле домой приплелся. Пришел домой и сразу, конечно, на боковую. Лежит это на кровати и слышит, как Анна причитает в горнице.
— Заголосила опять! — кричит он ей. — Спать не даешь!
Ну, тут тетка Анна и набросилась на него:
— Вставай, — говорит, — старый варнак! Нет на тебя погибели! Прогуляли девку-то! Не уберегли! Убежала с кем-то наша Парасковья. Стыд-то какой!
А дедушко, спьяна это уж, что ли, на нее же и набросился:
— Ты, Анна, брось этакую дурость пороть. Не такая у меня Парунька, чтобы из родительского дома бежать. Чего ей у нас не хватает? Ушла к кому-нибудь ночевать. Обожди немного — сама заявится…
— Жди… Заявится, — запричитала Анна. — Смотри! Весь сундук выгрузила. Все подчистую унесла!
Тут Гаврило встал с кровати, прошел в горницу, посмотрел на пустой Парасковьин сундук и рассмеялся. Анна плачет, а ему, видишь ли, смешно.
— Вот так дочка! — говорит. — Ловко она нас обчистила. Вокруг пальца обвела. Молодец девка! Узнаю свою родову!
Опосля этого пошел он зачем-то в свою кладовку. Только это он зашел туда, как сразу же начал ругаться там благим матом.