На краю света. Подписаренок
Шрифт:
Тут как раз приехал откуда-то с работы дядя Яков. Узнав, о чем ведется речь, он даже расстроился, что из-за своих забот по домашности не пристроил меня в доме как следует.
— Придешь из школы, — сказал он мне, — поешь, а потом располагайся за столом, читай и пиши, что надо. А темнеть начнет — сам зажигай лампу и спокойно занимайся, пока не ляжем спать. Что касается папани, то он может на полстоле управиться. Не велико дело спички колоть. Стол большой — места хватит. Самовар только после чая надо относить в куть.
Услышав такое, бабушка просто ахнула. Она и подумать не могла о том, что я буду один целый вечер сидеть за столом с семилинейной лампой. Тут и керосину не напасешься…
— Ты, маманя, мне не перечь… — рассердился дядя Яков на бабушку. — Слава богу, что в доме появился живой человек. Все-таки немного
Дальше бабушке спорить с дядей Яковом было уж не о чем, и она сердито замолчала. А потом, глядя на то, как я устраиваюсь за столом заниматься, да еще с семилинейной лампой, совсем расстроилась, перевязала голову платком с уксусом и легла на кровать под шубу.
С приездом тетки Татьяны с заимки мне стало жить у Малаховых совсем хорошо. Первое время я побаивался дедушки. Все думал, что он начнет прогонять меня из-за стола или еще что-нибудь. Но ему становилось все хуже и хуже. Наконец он совсем скопытился и перестал слезать с печки даже до ветра. А дядя Яков с утра до поздней ночи был занят по хозяйству. Так что я мог теперь спокойно заниматься за столом.
Помогать по домашности Малаховым меня не принуждали. Редко когда попросят подбросить сена конишкам или принести дров со двора. Потом раза три за зиму я помогал им веять намолоченный на гумне хлеб. Но это разве работа. Крутить рукоятку веялки совсем не тяжело. Крутишь и наблюдаешь, как барабан равномерно качается в ней из стороны в сторону, как отвеянное зерно ссыпается по желобку на одну сторону, охвостье на другую, а мякина далеко за веялкой падает на землю. Но главное, мне было интересно слушать дядю Якова. Он любил за этой работой поговорить. Подает лопатой хлеб из вороха в веялку, а сам все что-нибудь рассказывает. Не про охоту и не про рыбалку, как у нас в Кульчеке. Дядя Яков, как и все комские мужики, не занимался ни охотой, ни рыболовством, а сидел в праздничные дни дома и что-нибудь шуровал по хозяйству или проводил время со своими соседями. Вот про соседей он мне больше и рассказывал, кто они, как живут и чем известны добрым людям.
Нефед Шабалин, мимо дома которого я каждый день ходил в школу, оказывается, славится на всю Кому обжорством. За обедом на поденщине у комского мужика Ерлыкова он на спор один выхлебал за обедом большой котелок щей и съел целую ковригу хлеба. А потом свалился под телегу. Не может ни охнуть, ни вздохнуть. Тут все решили, что на этот раз Шабалину не миновать беды и он, чего доброго, может окочуриться. Сам Ерлыков здорово перепугался. Случись что, еще отвечать придется. И тут кто-то надоумил посадить Шабалина на телегу и возить его на болоте по кочкам. Шабалину это было, конечно, невтерпеж. Его свело в три погибели. Он охал, плакал, упрашивал Ерлыкова оставить его в покое, а то он от этой тряски по кочкам может отдать душу богу. Но Ерлыков только подстегивал коня, пока не вытряс из Нефеда все съеденное. А при расчете за работу Шабалин потребовал от Ерлыкова полную поденную плату — пятьдесят копеек. И сам полдня не работал, и хозяина оторвал от работы, и перепугал всех с этим делом, а деньги требует сполна. И на Ерлыкова же под конец взбеленился. У тебя, говорит, хлеб был непропеченный. Я, говорит, в волостной суд могу на тебя пожаловаться за такое дело. Вот какие люди бывают.
А у Кузьмы Варсанофьевича, который живет со своей старухой напротив Малаховых, оказывается, есть дочь. Сейчас она живет в Глядене, а в молодые годы, вроде нашей тетки Парасковьи, убежала из дому с одним цыганом. Но только тот цыган был не приезжий, а свой — комский и жил у них в работниках. И тоже был красавец, и песельник, и на гармошке хорошо играл. Звали его Федей, по прозвищу Барабаш. И вот этот Федя увел Онисью в свой табор. И Кузьме Варсанофьевичу скрепя сердце пришлось соглашаться на их венчание. Но в дом к себе он их не пустил. После этого Онисья стала жить со своим Федей в таборе и сама сделалась цыганкой. Она научилась петь и плясать по-цыгански и вместе с другими цыганками ходила по Коме и просила милостыню. А потом этот Федя Барабаш отчего-то умер, и Онисья вернулась к своим старикам с маленьким цыганеночком. Они не прочь были взять себе в дом нового зятя, но Онисья жить с ними теперь не захотела. Всё винила их за смерть своего
О ком бы из соседей речь ни заводил дядя Яков, разговор как-то сам собой переходил у него на Ондреяна Кириллова, с которым они жили рядом. Ондреян славился на всю Кому необыкновенной ленью. И сам не любил работать, и семья у него была такая же, на его образец.
— Вчера встречаю в переулке его Митьку, — рассказывал дядя Яков. — Поехал на своем Игреньке в Симистюль за дровами. Хомут без шлеи, гужи веревочные, перетяга с узлами. Все кое-как, на живую нитку. Сани, того и гляди, на ходу рассыплются. Смотреть тошно. Веревка на санях не замотана, волочится по снегу. «Подвяжи, — говорю, — веревку-то, обалдуй ты этакий!» А ему хоть бы что. Уставился на меня своими глазищами да и гогочет: «Чего, — говорит, — ее подвязывать. Приеду к дровам — все равно придется ее там развязывать». Так и поехал дальше. Да еще песню запел, сукин сын. А приедет домой с дровами, уму непостижимо, что делает. Поставит своего Игренька в санях с крежником у самого крыльца и уйдет в избу отогреваться. Уйдет и забудет и про дрова, и про своего Игреньку… А Игренька ждет у крыльца, когда хозяева его выпрягут. Ждет, ждет, а потом сам начинает распрягаться. Мотает головой, пятится да корежится в оглоблях и, глядишь, вытащит как-то голову из хомута. В общем, сам выпряжется да и уйдет в стаю. Только вожжи за ним волочатся.
Тем временем Митрей отогреется, напьется чаю и выходит выпрягать своего Игреньку. А Игренька давно уж в стае. А хомут и дуга валяются в снегу прямо в оглоблях. Так что бы ты думал? Вожжи у коня он, конечно, отвяжет, седелко с него снимет, а хомут и дугу, подлец, с земли не подберет. Вот какой лодырь.
И девки, понимаешь, у него такие же. Семь дочерей наплодил. Одна другой крепче да здоровее. А только жрать да песни петь. Песельницы оне дивствительно хорошие. Ничего не окажешь. Других таких в Коме, пожалуй, не найдется. А по домашности — не везут, не тянут.
Потом дядя Яков начинал рассказ про самого Ондреяна, или, как его в Коме зовут, Ряна Кириллова. Если Митька у него не подберет хомут с Игренька, не подвяжет на санях веревку, не поднимет с земли брошенную дугу, то и сам Ондреян этого тоже ни в жисть не сделает. Будет перешагивать и через хомут, и через дугу, а не нагнется, не подберет.
И то ведь удивительно, что на работу он и проворен, и сноровист. Жать насупротив него в Коме, пожалуй, никому не устоять. Любит по помочам ходить к богатым мужикам, так как на помочах, известно, хорошее угощение. Но всегда просит хозяина отвести ему для жнитья особую делянку. Выжнет ее раньше всех, серп на плечо и до дому. А вечером является к хозяину на гулянку. Старательному бы мужику да такая ловкость и проворство. Да он горы своротил бы. И хозяйство у него было бы в порядке, и от людей, значит, почет и уваженье. А Ряну хоть трын-трава. Ему наплевать на все свое хозяйство. Гори оно ясным огнем — он и не почешется.
Теперь придумал легкую ваканцию — служить сотским. Выберут обществом какого-нибудь справного мужика на эту службу — ему на такой службе, конечно, труба. Сиди весь день с утра до ночи на сборне около писаря и старосты. А хозяйство горит. Вся домашность идет прахом. Вот он и нанимает за себя нашего Ряна на эту общественную службу. И платит ему за это шестьдесят рублей в год, как настоящему работнику. Обчество не возражает, староста не против, а Ондреяну — хлеб. За такие деньги богатый хозяин дерет с работника три шкуры, гоняет его целый год день и ночь как каторжного. А Рян нацепит себе на грудь медную бляху — и не подступись. Начальство! Сидит себе весь день на сборне около писаря или ходит по селу с важным видом. Все знают — несусветный лодырь, а так сумел себя поставить, что почет ему от всех и уважение…
Глава 13 ОХОТНИКИ
Как ученик я, видимо, чем-то нравился своим комским наставникам, и они отмечали меня своим вниманием. У меня был чистый, звонкий голос, и я с упоением пел в церковном хоре. Уже к концу первого года мне стали доверять чтение на клиросе часов и шестопсалмия. В следующем году я был возведен отцом Петром на роль алтарного служки. В красивом стихаре я чинно прислуживал во время всенощной и обедни. Меня считали прилежным учеником и богобоязненным мальчиком.