На краю света. Подписаренок

Ростовцев Игнатий Гаврилович

К концу учебного года, когда мне вскоре надо было насовсем уезжать домой, отец дьякон стал выспрашивать меня, сможет ли мой отец отправить меня учиться в Минусинск в учительскую семинарию или в городское училище или, на худой конец, в Зеледеево под Красноярском, где, говорят, открывается какое-то ремесленное училище.

Когда же он узнал, что мой отец не может отправить меня по бедности ни в семинарию, ни в городское, ни в ремесленное училище, он утратил к моей дальнейшей судьбе всякий интерес и уж больше не заводил со мной разговор об этом. Так что после окончания комской школы мне сразу же пришлось возвращаться домой в Кульчек и по-настоящему впрягаться в нашу крестьянскую работу.

Лето после выпускных экзаменов я, как всегда,

работал дома. Всю петровку мы с Кононом провели на пашне. Он орал, а я корчевал на старой залежи березовую подсочку. А по субботам к вечеру мы уезжали в Убей на рыбалку, и в воскресенье возвращались домой, чаще всего с хорошим уловом.

А потом начался сенокос и страда. Ну, тут уж знай повертывайся. С понедельника до самой субботы, от зари до зари, и в ходу, и в поту, и ждешь какого-нибудь захудалого праздника, чтобы немного передохнуть и отоспаться. Но почему-то летом, как назло, праздников совсем мало. Только во время страды два больших праздника — преображение господне и успение пресвятой богородицы. Но в эти праздники вся деревня бросается вперегонки в тайгу за ягодами. Глядя на других, мы тоже всей семьей отправлялись в тайгу. Хорошо было только то, что тятенька знал заветные, ему одному известные, ягодные места.

Во время страды и сенокоса я как-то не думал о том, что мне надо учиться дальше. Да и когда было думать об этом, когда спина гудела от усталости, когда руки одеревенели от натуги, когда пот каждый день заливал тело и застилал глаза. Но с наступлением осени, когда немного полегчало с работой, я впервые остро почувствовал свою неустроенность. Мои сверстники по школе поехали учиться в разные места. Исаак Шевелев куда-то в Красноярск, Васька Чернов в Минусинск в учительскую семинарию. А Мишка Обеднин пошел приказчиком к новоселовскому купцу Бобину торговать керосином и гвоздями. Мне тоже можно было попробовать поступить в приказчики к какому-нибудь купцу. Но отец понимал, что ничему путному я у них не научусь. А потом, он, видимо, сомневался, сумею ли я на такой должности угодить хозяину.

Сразу же после страды мы огораживали стога сена на наших покосах и скирды хлеба на пашне, потом молотили просо и коноплю, потом возили домой лен и посконь и сушили их в бане, а мама с Чуней мяли их на мялках, потом много раз ездили в Сингичжуль рубить крежник на дрова, потом перекрывали крышу на коровьей стае, ставили новые ворота на гумне… Да все и не перечтешь. По сравнению со страдой и сенокосом это, конечно, не работа. Но все равно каждый день во что-нибудь приходилось впрягаться.

Мои родные понимали, что я учился, учился, но так ни на кого и не выучился. Может быть, они жалели, что напрасно учили меня в Коме, а скорее всего, стыдились за нашу бедность, за то, что не могут учить меня дальше. Разговоров об этом при мне не велось, но я видел, что они тоже переживают. Особенно мама и Чуня: они ведь больше всех заботились обо мне, когда я ходил в школу в Кульчеке, больше всех радовались моим успехам в Коме. Мама начала даже в церковь ходить — слушать, как я пою и читаю на клиросе, и прямо возгордилась, когда увидела меня в красивом нарядном стихаре, прислуживающем в алтаре во время службы. И после всего этого она должна выслушивать теперь сожаления своих соседок о том, что я учился, учился, но так ни на кого и не выучился. И до дела не дошел, и к тяжелой мужицкой работе не приучен.

Чтобы не слушать все эти разговоры, она на всю осень увезла меня на заимку.

С наступлением осени — первого сентября — наши деревенские пастухи кончают свою работу. С этого времени до большого снега хозяевам приходится самим пасти животину. Пасут общими табунами, по очереди. А многие угоняют на заимки. У нас заимка на устье Сухого Казлыка общая с Гарасимовыми. Место очень хорошее, открытое. Рядом удобные для выгона горы с редкими перелесками. Кроме нашей избушки, в Сухом Казлыке есть еще несколько заимок. В общем, образовался небольшой выселок, в котором весной и осенью живет много народа.

Жить

на заимке с мамой мне было неплохо. От Гарасимовых там хозяйничала моя двоюродная сестра Варвара. Очень веселая и ласковая. Работой меня особенно не утруждали. Только напоминали не забывать наколоть и принести в избушку дров, сбегать в родничок за водой, вечером встретить скотину с поля, подбросить овцам сена, напоить телят; вовремя накормить собак и все такое.

Когда приходила наша очередь пасти, на заимку приезжал брат, и мы вместе с ним выгоняли табун в горы и стерегли его там до вечера.

Пасти осенью сильно плохо. Все время дует холодный ветер с дождем и даже со снегом. Притулиться негде. Но все равно приходится следить за табуном, чтобы волки не подрезали скотину.

А потом брат уезжал домой в деревню, и я оставался на заимке вроде как бы за старшого. Я понимал, конечно, что никакой я пока еще не старшой и старшим меня мама и Варвара называют просто в шутку да еще потому, что мне доверена была здесь берданка, чтобы охранять нашу заимку от волков.

Это зверье причиняет здесь много хлопот. С вечера еще ничего. Во всех избушках светятся огни. Слышится шум, гам, лай собак. Хозяйки, после того как подоят коров и управятся с делами, собираются к кому-нибудь на посиделки. Прядут весь вечер, ведут веселые разговоры, поют песни. Волки все это чуют и никого не беспокоят. А как только придет время спать, во всех избушках погаснут огни, тут они и начинают выть. Сначала жалобно, в одиночку. Потом в несколько голосов. А потом целой оравой. И все злее, все сердитее. И, главное, все ближе и ближе.

А наши собаки стараются их, конечно, отпугивать. Чем ближе подступают волки, тем сильнее на них лают наши собаки. Того и гляди, между ними начнется потасовка. И тут кто-нибудь из приехавших на ночевку мужиков берет ружьишко, выходит из своей избушки и палит. И волки сразу умолкают. Потому что сильно боятся ружья. А через некоторое время, глядишь, опять начинают подвывать. Сначала по одному, потом в два-три голоса и, наконец, опять всей стаей. И все ближе и ближе. Собаки снова начинают изводиться. И опять кому-то приходится выходить и стрелять в них. И так всю ночь…

Когда на заимке бывают отец или брат, стрелять волков выходят, конечно, они. А когда с мамой оставался я, стрелять приходилось уж мне.

С вечера я спокойно ложился спать. А ночью, когда они начинали выть совсем близко, мама будила меня и посылала попугать их.

Тогда я одевался, брал берданку и выходил из избушки. Полкан и Соболько начинали лаять еще сильнее. А я, повременив немного, палил в сторону волков. И вой немедленно прекращался, а Полкан и Соболько храбро бросались вперед и начинали лаять где-то там, откуда раньше слышался вой. Через некоторое время они возвращались обратно веселые и довольные, что отогнали зверей. Я угощал их за верную службу ломтем хлеба и возвращался в избушку. А через какое-то время мама опять будила меня и просила выйти и выстрелить еще раз, а то они опять начинают подвывать совсем близко. И так каждый день, пока мы в начале октября не перебрались со всем своим скотишком домой в деревню.

На заимке я постепенно стал привыкать к мысли о том, что мне всю жизнь придется оставаться в Кульчеке и не рыпаться никуда со своей грамотой. И теперь я думал уже не о том, как я буду где-то учиться, а только о том, как бы мне работать по крестьянству не хуже своих кульчекских сверстников.

Косить я умею хорошо. Убирать сено, то есть грести, копнить и подвозить к зароду мне не привыкать. Но жну я пока плохо. И спина почему-то болит, и нажинаю меньше других. Но об этом можно пока не беспокоиться. Новый урожай будет только через год. С зимней работой получается у меня тоже более или менее ничего. Я могу быстро запрячь и выпрячь коней, пилить дрова, молотить на гумне. Вообще хорошо помогать в хозяйстве. А вот раскладывать сено на сани под стогом на покосе не умею.