На крыше храма яблоня цветет (сборник)
Шрифт:
Приказано брать только оружие, кто сколько сможет.
– Товарищ командир, а можно я с собой Дробышева возьму? – спросил Виктор.
– Нет! – последовал резкий, как удар, ответ.
Он склонился над раненым другом.
– Ну давай, держись…
– Слышь, добей, а… Я прошу как человека, прошу, слышь.
– Нет, ты это… Совсем того, что ли? Мы же с детства с тобой.
– Ты что, Вить?.. Куда я потом? А? Ты, старик, не оставляй меня, смотри, я как человека тебя прошу, слышь? Не оставляй! Я же мужик, мужиком родился и мужиком умереть хочу.
Возникла тяжелая тишина, оба понимали, как
Но каждый думал про себя одно и то же: меня это не коснется никогда. Каждый втайне надеялся на удачу или… быструю, безболезненную смерть. А попасть в плен означало хуже даже самой долгой и мучительной смерти.
Виктор закурил. Курил долго. И когда уже прогремела команда «Уходим!», сунул нож в руку Сереже, глаза опустил и вышел, навсегда поселив в своем сердце чувство вины.
Резня в ту осень была большая.
Цинковых гробов на всех убитых не хватало, потому многих пришлось хоронить прямо на местах боев. Из двадцати одного солдат-срочников, приехавших из-за Урала, осталось семь в живых. Бандиты старались стрелять русским прямо в пах.
А те, все как один после такого ранения, добивали себя сами как могли, ни на секунду не задумываясь, что родственникам они нужны живыми, пусть и покалеченными, но обязательно – живыми. Но так уж, видимо, устроен этот мир, что для большинства мужчин позор хуже смерти. Потому на смерть шли без страха, осознанно, а иногда даже с улыбкой.
Марш-бросок, куда послали группу Виктора сразу после случившегося, оказался затяжным. И хотя боевое задание хранилось в строжайшей тайне, ребят на пути уже поджидали две засады.
В предательство тогда никто из бойцов его группы не верил, думали о случайных совпадениях.
Виктор вырвался из ада только с двумя бойцами, остальные погибли быстро и нелепо, часть попала в плен. Еще неделю выжившие очумело петляли по незнакомым чеченским болотам, прячась в кустах от каждого шороха и питаясь сырыми лягушками, спички промокли, зажигалки быстро кончились. К тому же начался сезон дождей и теплая и сухая местность стала слякотно-холодной. В то, что солдаты вернутся живыми, не верил, похоже, никто. И, когда они пришли в свою часть, комдив здорово удивился:
– Вы выжили? И вышли? Но это же, елки-палки зеленые, нереально! Как?
А про засаду было сказано следующее:
– Не было там никакой засады, мы «чехам» специально коридор открыли, у нас же приказ с центра, все об этом знают…
Виктор тогда первый и последний раз в своей взрослой жизни заплакал. Плакал горько и долго, как плачет нищий, у которого отбирают самое ценное. А потом ушел за казарму и закурил. Курил как никогда долго.
С этого дня, казалось, он перестал понимать смысл происходящего, но если бы только он один. Бойцы были уверены, что их хотят убить только на том основании, что они русские солдаты. Причем, похоже, хотят убить свои. Спрашивается, зачем?
Ответы приходили самые разные, оттого настроение у служивых было подавленное, хотелось все происходящее вокруг забыть раз и навсегда. Кто-то из рязанских придумал в блиндаже гнать самогонку, идея пошла на ура, самогонка быстро закончилась, а выстоять положенное
В столовой, в это трудно поверить, давали сырую нечищеную картошку.
Ситуация непростая. Повариха-чеченка состояла, как принято говорить на суконном армейском языке, в интимных отношениях с некоторыми офицерами, а следовательно, могла себе позволить многое. Попробовал бы кто-нибудь на нее пожаловаться! В армии действуют свои законы, не всегда соответствующие Конституции, как, впрочем, и здравому смыслу.
Все разрешилось, когда за очередным трупом приехали убитые горем родители. Мама, души не чаявшая в старшем сыне, зашла в солдатскую столовую посмотреть, чем питался ее ангел, перед тем как уйти из жизни, попробовала картошку и бросила ее прямо в лицо поварихе. Та вспыхнула от возмущения, но женщина, которая на чеченской земле лишилась счастья, решила идти до конца. И пришла… с сырой картошкой к комбату.
В общем, он и сам догадывался, что между офицерской и солдатской столовой существует большая разница, но чтобы давать молодым людям сырую картошку? Такое ему и в голову не могло прийти.
Зато потом ужин в солдатской столовой оказался вполне съедобным. Солдаты, соскучившиеся по горячей еде, были невероятно счастливы, наворачивая хорошо проваренную гречневую кашу с маслом. Много ли военному люду надо?
Узнав о случившемся, односельчане поварихи под страхом смерти запретили ей работать в столовой. Конфликты с русскими военными, которые рисковали ради них своей жизнью, им были ни к чему.
С тех пор солдаты сами стали готовить себе еду. На полевой кухне дежурили охотно по очереди.
На станции Виктора вместе с сестрой и мамой встречали соседи – Сережины родители.
Им пришла похоронка, мол, пропал без вести. А их, как это бывает, интересовало очень многое: если погиб сыночек, то как? Можно ли по-христиански похоронить? Что он говорил, когда видел последний раз Виктора, и случайно не предчувствовал ли неладное? Ведь у Сережи очень хорошо была развита интуиция.
А может, зря они так переживают, вдруг он в чеченском плену томится? А родителей волновать не хочет, где им, простым людям, выкуп взять в случае чего?
Виктор обнял Сережиных родителей и сухо срывающимся голосом сказал, что ничего об их сыне не знает, вполне возможно, он и в плену, но не исключена также и смерть. На войне ведь все возможно.
Если бы эта встреча была единственной! Папа и мама убитого друга помогали семье Виктора во всем.
Отец же после возвращения солдата частенько стал заходить к нему вроде как по делу, а сам садился за стол, доставал сигареты, курил и подолгу молчал. Мама хлопотала за ним, то чашку чаю подаст, то варенье, то свежеиспеченные пирожки. Но отца эта суета не интересовала – он смотрел на Виктора так, будто о чем-то догадывался или хотел что-то важное спросить, но по деревенской скромности не знал с чего начать.