На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
Шрифт:
Любезно пригласив меня садиться, Вишневецкий затем произнес целую речь, минут на десять-пятнадцать, убеждая меня подписать злосчастный протокол. В начале его речи вошла миловидная буфетчица в переднике и кружевной наколке на кудрях и поставила перед ним большой кусок горячего пирога с мясом и бутылку крем-соды.
Он не обратил на нее никакого внимания и убеждал меня пожалеть себя, пока мне не отбили почки или еще каким другим образом не покалечили меня.
— А вы молода, талантлива, и вам еще жить да жить. Так
— Вы меня извините, — произнесла я виновато, — но я не поняла ни слова из того, что вы говорили…
— Как то есть?
— Я невольно смотрела на этот пирог и… ничего не соображала…
— Вы что, голодны, что ли?
— Неужели сыта?
— Но вы же обедали!
— Вы бы этот обед сами есть, безусловно, не стали.
— Отчего?! Что там было на первое?.. Гм, на второе?..
— На первое щи несъедобные, на второе каша с вонючей рыбой, осклизлая, синяя… Да…
— Ну, пожалуйста… — И он придвинул широким жестом мне свой пирог.
Я поблагодарила, начала с аппетитом есть… Потом взглянула на крем-соду и сказала:
— Мама всегда обо мне говорила: «Наша Валька, как утка, куска не проглотит, чтобы не запивать».
Он молча придвинул мне и крем-соду. Доедая пирог, я мельком взглянула на своего следователя. Щенников злорадно усмехался почему-то. Покончив с пирогом, я поблагодарила и заявила, что теперь буду слушать внимательно.
Но Вишневецкий ограничился одной-двумя угрозами и советом немедленно подписать протокол.
— А чего вас тут посадили, — обратилась я к лейтенанту, — перед вами чистая бумага… Мои показания, что ли, записывать?
Лейтенант пожал плечами.
— Так пишите, буду говорить…
Все трое явно оживились, и я заговорила:
— Конечно, пирог был очень-очень вкусный. Мама только в детстве пекла такие пироги. Еще раз спасибо. Но… какой бы вкусный ни был пирог, вы же понимаете, надеюсь, что все же, как писатель, хоть и начинающий, даже за очень вкусный кусок пирога не могу подписать явную чушь. Клеветать на себя и своих товарищей…
— Ваши товарищи, кстати, все подписали, — пренебрежительно заметил Вишневецкий.
— Вы же их нещадно избивали… Кстати, насчет пирога, вы попросите себе еще кусок, вам, как начальнику, дадут… А еще лучше два куска: Александра Даниловича угостить. Еще раз спасибо за пирог. Но подписывать за кусок пирога… даже за целый пирог, я, конечно, не буду.
Вишневецкий был довольно красивый мужчина, но гнев явно не шел ему: он вдруг так подурнел, что Щенников испугался.
— Забирай ее к чертовой матери, — завопил Вишневецкий, — я ее видеть не могу!
— Если принять валерьянку, — начала было я… но не закончила умного совета, так как Щенников выволок меня в коридор.
— А пирог был вкусный…
Щенников застонал. В бараке хохотали до упада, только одна лишь тетя Тоня, домработница из Кремля (хозяина
— Да, — улыбнулась тетя Тоня, — она тогда уж так ляпнула, меня чуть кондрашка не разбила от страха за нее. Ведь надо было сказать, что такое количество овса на завтрак, обед и ужин сделает счастливой любую лошадь, а нас делает глубоко несчастными. На овсе-то мы сидим уже четыре года.
— Валя, а вдруг это тот самый ваш саратовский Вишневецкий, — сказала Марта Яновна.
— Нет, наш Вишневецкий, кажется, умер. Это однофамилец.
Я не сказала о том, что Вишневецкий расстрелян. В посылке, которую я получила из дома, в обрывке газеты (в нее был завернут мармелад) я прочла, что начальник НКВД Стромин и Вишневецкий приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение.
Почему-то мне было неприятно рассказывать об этом.
Утром я опустила в почтовый ящик на имя начальника всех северо-восточных лагерей заявление с просьбой срочно принять меня по крайне важному и серьезному делу.
А дня через два мне сказали, чтоб я не ходила на работу, так как меня поведут на прием к Вишневецкому.
— Быстро как! — удивились женщины. Уходя на работу, все пожелали мне удачи.
Резиденция начальника лагерей занимала половину здания НКВД, только ход был с другой стороны. В приемной ждали одни мужчины, все бывшие заключенные, работающие теперь в Магаданской области. Все по одному и тому же вопросу: с просьбой отпустить их на материк.
Наконец подошла моя очередь. Захожу в просторный, хорошо обставленный кабинет. В глубине его за письменным столом сидит наш саратовский Вишневецкий, живехонький, и невозмутимо смотрит на меня.
— Я вас слушаю.
Не показав и вида, что я его узнала, стала рассказывать ему о Маргарите Турышевой, взывала к его человечности и умоляла ее спасти.
— Валентина Михайловна, вы меня помните? — неожиданно спросил он.
— Конечно помню. Это не вы придумали — не давать мне спать?
— Нет, не я. Стромин.
— А теперь мне отменили приговор. Назначено переследствие.
— Знаю. С первым пароходом вы едете в наш Саратов. Что же мне сделать для землячки?
— Спасите Турышеву, это и будет для меня.
— Ладно.
Он взял большой лист бумаги и начал наносить на него анкетные данные о Маргарите. По счастью, я их знала наизусть, и он все записал.
— Значит, две профессии, — задумчиво отметил он, — балерина и геолог.
— Да, окончила балетное училище, три года работала в Свердловском театре оперы и балета, потом окончила геологический техникум и работала уже геологом… Спасибо вам! Я так благодарна. Она в ужасном там положении. Прочтите ее записку. Он прочел и, покачав головой, вернул ее мне.