На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян

Зайонц Л. О.

Намек Фонвизина, возможно, и был адресован Нарышкину, хотя отметим, что характеристика «в больших чинах» последнему мало подходила. Нарышкин оставался шталмейстером (наблюдал за конюшнями императрицы) со времени коронования Екатерины, то есть нельзя сказать, что он несправедливо занимал ответственный государственный пост или незадолго до публикации вопросов получил высокий чин. Кажется, вопрос Фонвизина имел более универсальный характер и скорее говорил о тех, кто отказывался ходить на поводу у императрицы и потому не был у нее в милости. Таким человеком для Фонвизина был Никита Панин, его покровитель и друг, скончавшийся в начале 1783 г., и, конечно же, он сам, вышедший в отставку сразу после смерти своего покровителя и не получивший высокого чина. В целом, конечно, 14-й вопрос Фонвизина требует специального рассмотрения. Сейчас же для нас важно, как отреагировали на него императрица и Державин.

Императрица, в первую очередь, перевела вопрос Фонвизина «на личности», то есть отнесла его к конкретному лицу. Главным доказательством того, что фразу «кубарить кубари» Екатерина связывала не с Нарышкиным, является собственно толкование

этой фразы, данное императрицей в «Собеседнике»:

Все те, кои мешкают на одном месте, не делая ничего, или то, в чем нужда не настоит тогда, когда предприяли, или определили делать что нибудь иное, как то ехать, идти, спать, писать, кушать, или чтоб то ни было такое, а вместо того сидят, говорят, из комнаты в комнату бродят, или из лестницы в лестницу всходят без дела, все те люди поступком своим походят на кубаря; кубарь же кубарит» [Екатерина, 50].

Эта характеристика похожа на то, что императрица писала о Нерешительном, под маской которого она вывела в «Былях и небылицах» И.И. Шувалова (Екатерина прямо указывала, что Нерешительный – это «обер-камергер», то есть Шувалов [Грот, 215]). И.И. Шувалова императрица относит здесь к «умникам»:

Есть у меня сосед, который в младенчестве слыл умницею, в юношестве оказывал желание умничать; в совершеннолетствии каков? – <…> он ходит бодро, но когда два шага сделает на право, то одумавшись пойдет на лево; тут встречаем он мыслями, кои принуждают его итти вперед, по том возвращается вспять. Каков же путь его, таковы его и мысли [Екатерина, 34].

То есть в ответе Фонвизину Екатерина признает, что и в ее царствование есть при дворе шуты, и в больших чинах, но намекает, что наиболее вероятным кандидатом на эту должность будет И.И. Шувалов, на что могло указывать и созвучие « шу т – Шу валов» [204] . Это давало императрице возможность подчеркнуть, что придворные шуты в высоких чинах были не только при Анне, и если они есть при ее дворе, то они достались ей от Елизаветы. Но еще интереснее рассуждение о шутах, которое императрица поместила в четвертой книжке «Собеседника» в своих «Былях и небылицах». Дедушка, один из главных персонажей «Былей и небылиц», размышляет над вопросом Фонвизина «отчего в прежние времена шуты, шпыни и балагуры чинов не имели, а ныне имеют, и весьма большие» и отвечает:

Ясно от того, что в прежние времена врать не смели, а паче письменно без <…> опасения. О! прежния времена! <…> Шуты (дедушка всех сих по памяти знает, начиная с древних отличившихся и отличенных во всех пяти эпохах нашей истории). NB. Отец его при доме Князя Цесаря с ребячества находился и в оном, вместе с сыном Князя Федора Юрьевича Ромадановского, сказывают будто воспитан был, где случаи имел много о старине слышать; он помнил маскерад, где Бахус, сидящий на бочке, в провожании семидесяти кардиналов переехал через Неву , знал также наизусть похождение неусыпаемой обители . Дедушка часто и много сам рассказывает о свадьбе в ледовом доме , и о присутствовавших при оной, и как весна свистала; <…> Когда дедушка дошел до шпыней, тогда разворчался необычайно и крупно говоря: шпынь без ума быть не может, в шпыньстве есть острота; за то, продолжал он, что человек остро что скажет , вить не лишить его выгод тех, кои даются в обществе живущим, или обществу служащим . <…> по том дело дошло до балагуров, кои по сказкам дедушкиным бывают не скучны. Когда к словоохотию присоединяют природный ум, или знание приобретенного смысла, либо знание старины [Екатерина, 61—62].

Здесь опять-таки Екатерина подчеркивает, что чины и шутовство не связаны: в своем первом ответе она указывала, что получение чинов зависит от знания грамоты; теперь дедушка утверждает, что из-за склонности к шутовству человек не должен быть лишен возможности получать высокие чины, если он их заслуживает. Но значительно важнее для нее указать, что шуты были не только в «темные» периоды российской истории (например, при Анне), но и при Петре Великом, просветителе своих подданных. При этом императрица демонстрирует детальное знание петровских «воспитательных» развлечений, упоминает маскарад 1721 г. и заседания Всешутейшего собора.

То есть полемика о шутах идет своим чередом. Но мы знаем, что Державину очень важно снова поймать внимание императрицы и как-то реабилитировать себя в ее глазах после неудачного майского прошения, по которому, надо отметить, он ничего от императрицы не получил. Не было реакции, как мы видели, и на «Благодарность Фелице».

Кроме того, вопрос Фонвизина про шутов отсылал к «Фелице», в которой были строки, описывавшие «киргиз-кайсацкую орду»:

Там свадеб шутовских не парят,

В ледовых банях их не жарят,

Не щелкают в усы вельмож;

Князья наседками не клохчут,

Любимцы въявь им не хохочут

И сажей не марают рож.

Державин противопоставляет здесь правление Екатерины временам Анны Иоанновны. В объяснениях к своим сочинениям он писал, что эти строки относятся «к бывшей при Анне Иоанновне шутовской свадьбе князя Голицына, для которой на Неве построен был особый ледяной дом с ледяною баней», а также указывал, что «Императрица Анна любила окружать себя шутами», и когда она шла обыкновенно из дворцовой церкви, то в одной из палат шуты «садились в лукошки <…> и кудахтали как наседки» [Державин, I, 144].

Вопрос Фонвизина, определенно, имел отношение к Державину: автор вопросов говорил про шутов при Екатерине, но можно было понять этот вопрос и иначе: путь к большим чинам лежит через превращение в шута, и для Державина, который выставил себя в «Фелице» бездельником, читателем «Бовы» и любителем «искаться в голове», только чтобы подчеркнуть

добродетели императрицы, превращение вполне вероятно. Если учесть черновики «Видения мурзы», где Державин пытается объяснить, почему он мог показаться императрице шутом, то можно полагать, что такое прочтение им вопроса Фонвизина, скорее всего, и имело место.

Державин был уязвлен вопросом. В той же третьей книжке, что и вопросы [205] , было помещено старое стихотворение Державина «Модное остроумие». Оно было напечатано здесь под псевдонимом Х.Х*** вместе с письмом, якобы присланным в «Собеседник». В письме Державин говорит, что он из «простаков». Уже здесь можно увидеть первую отсылку к Фонвизину, точнее, к фамилии героев его «Недоросля», Простаковым. «Недоросль» был еще на слуху после постановок в Петербурге (сентябрь 1782 г.) и Москве (май 1783 г.). Будучи «простаком», автор письма не может понять, « от чего нахальные и коварные люди с беспримерною удачею достигают до своих желаний тогда, когда скромность и честность везде и у всех ни внимания, ни помощи не обретает?». Здесь, как мы видим, к Фонвизину отсылает не только сама идея вопросов, но и форма вопроса, начинающегося с «от чего». «Простак» у Державина пишет, что нашелся наконец стихотворец, который готов ответить на его вопросы. «Удачный мой вопрос, – продолжает автор письма, – состоял в следующем: Примечаю я, государь мой, что ныне более всего за остроумием гоняются, остроумных хвалят и предпочитают всем; будьте столь благосклонны и скажите мне, в чем ныне остроумие полагается?» Ответом и было стихотворение «Модное остроумие». Среди характеристик остроумия находим:

Смеяться дуракам , и им же потакать,

Любить по прибыли, по случаю дружиться, <…>

Для острого словца шутить и над законом,

Не уважать отцом, ни матерью, ни троном.

Таким образом, нахальный и коварный автор вопросов был обвинен в том, что составил свои вопросы в погоне за «модным остроумием» и что он смеется над дураками, состоящими в больших чинах, которым сам же и потакает, поскольку «по случаю дружится». А «по случаю дружился» Фонвизин в это время с Шуваловым. Державин должен был полагать, что очень удачно намекнул на Фонвизина как автора вопросов, назвав себя простаком, а его модным остроумцем (Фонвизин после постановок «Недоросля», действительно, был модным писателем и определенно остроумцем). Кроме того, вслед за императрицей, Державин подметил, что шут Фонвизина – это Шувалов и что Фонвизин осмеивает своего покровителя. Однако никакого поощрения со стороны императрицы в адрес Х.Х*** опять-таки не последовало. К теме шутов и Фонвизину Державин вернулся на страницах «Собеседника» еще раз. В 8-й книжке он помещает еще одну свою старую басню «Лев и волк».

Волк Льву пенял, что он не сделан кавалером,

Что пифик с лентою, и с лентою Осел,

А он сей почести еще не приобрел

И стал его к себе немилости примером,

Когда их носит шут , да и слуга простой,

А он не получил доныне никакой.

Лев дал ответ: «Ведь ты не токмо не служил,

Но даже никогда умно и не шутил» [Державин, I, 178—179].

Грот указывает на похожую басню Хемницера «Заяц, обойденный при произвождении» и относит насмешки обеих басен к Л.А. Нарышкину [Грот, 216]. В басне Хемницера заяц, по мнению Грота, представляет Нарышкина, он жалуется, что не получил повышения, хотя шутил перед царем, а мудрый барсук ему отвечает, что «обер-шутов в службе нет» [Хемницер, 164]. Здесь, возможно, Грот прав: на обер-шталмейстера Нарышкина указывает чин « обер – шута» (если это так, то басня только подчеркивает, что Нарышкин не был «в больших чинах»).

У Державина в басне кроме Льва (монарха) есть Волк, который «не сделан кавалером», и Пифик с Ослом (шут и простой слуга), у которых есть «ленты». Волк не получил в басне «ленты», потому что он не только «не служил», но «даже никогда умно и не шутил». Если следовать Гроту, то Нарышкин представлен Волком. Но Нарышкину было бы странно жаловаться на то, что он «не сделан кавалером»: Нарышкин был кавалером ряда орденов, включая высшие ордена империи – Св. Александра Невского и Св. Андрея Первозванного. То есть Волк, скорее всего, намекал на кого-то другого. Для нас важнее, что Пифик (обезьяна), который шутит смешно, отсылает к басне Фонвизина «Лисица-Кознодей», где фигурирует «Пифик слабоум, списатель зверских лиц» [206] . Такая отсылка определенно указывает на то, что в басне представлен писатель Фонвизин.

Вернемся к панегирикам Державина. В 6-й книжке «Собеседника» Державин помещает «Оду великому боярину и воеводе Решемыслу, писанную подражанием оде к Фелице 1783 году», которая обращена к Потемкину. Поэт снова печатает ее без указания своего имени (с подписью «сочинял 3…») и с комментарием: «Решемысл был ближний вельможа Тао-ау, царя китайского, которого супруга, то есть царица, езжала на оленях златорогих и одевалася соболиными одеялами, о чем читатель может достоверно выправиться в книжке о царевиче Февее, напечатанной в здешней академии прошлого 1782 года, которая повесть и взята в основание сей оды». То есть Державин вновь использует сочинение императрицы – в данном случае сказку «Царевич Февей». Лирический герой оды призывает свою Музу и предлагает ей петь не «мужа славного», который служил Елизавете Петровне, то есть Шувалова [207] , а совсем другого, вельможу Екатерины:

Не оного пой мужа, древле

Служившего царице той ,

Которая в здоровье малом

Блистала славой и красой

Под соболиным одеялом.

Но пой, ты пой здесь Решемысла,

Великого вельможу смысла,

Наперсника царицы сей …

При сопоставлении «царицы той» и «царицы сей» похвалы Потемкину оборачивались сравнением его с Шуваловым. В отличие от Шувалова Потемкин

Не празден, не ленив, а точен;

В делах и скор и беспорочен,