На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
Шрифт:
По мнению комментаторов данного текста, в «чандалах» показаны аборигены – соседи русских. Но, учитывая легендарный характер этой самой «старинной» народности («чандалы» якобы жили «только летом, на зиму засыпали», во время спячки у них текли сопли до земли и замерзали, при этом у кого они «изломаются, этот человек умирает» [Там же, 217, № 89]), вряд ли можно говорить, что в приведенном рассказе показаны юкагиры, эвены и т. д. Скорее всего – это мифические предшественники, типа «белоглазой чуди» на Русском Севере и в Сибири, «баргутов» в Забайкалье [см.: Криничная, 64—78; Тихонова 1994].
Вероятно, предание появилось на пересечении русской и аборигенной фольклорных традиций. При этом мотив гибели мифических «чандалов» из-за их жестокого обращения с оленями явно заимствован индигирцами от северных народов из жанра рассказов, которые регламентировали поведение человека по отношению к животным и показывали, как нельзя поступать с ними. Для русских же это предание к тому же не только объясняет, почему вымерли «чандалы», но и делает прозрачным этимологию названия построек, которые «остались» после них. Любопытно также, что здесь отразились актуальные для русскоустьинцев представления о способности оленей договариваться и поступать так, как это сделали бы люди. То же самое мы встречаем в поверье индигирцев о том, что если во время охоты на оленей на плавях не убить их всех, то спасшееся животное передаст о случившемся остальным, и на следующий год олени не пойдут этой дорогой [см.: Алексеев, 66].
Не менее любопытны рассказы о так называемых «худых чукчах», или «чучанах», неоднократно упоминаемые собирателями индигирского фольклора [см.: Кротов, 53; Биркенгоф, 91;<…> Давно, давно на двоих товарищей один чукча натолкнулся. Стрелил стрелой – один товарищ заревел и смаху упал. Чукчи стали прыгать и смеяться. Другой товарищ в него стрелил, меж крылец (лопаток) попал, и чукча упал. Лицо у чукчи человечье. Завивается в ровдугу и в ремнях кругом. Бегает быстро. Кричит разно: на песцовый лай и на человеческий крик находит (походит). Только закричит – сразу дрожь берет. Ходят «они» с копьями и луками… [Русское Устье, 217, № 91].
Существует несколько точек зрения на источник этого образа. Некоторые исследователи считают, что он отражает встречи с реликтовым антропоидом, другие – воспоминания о столкновениях с недружественными группами охотников или одинокими зверобоями, унесенными льдинами, указывается также на легендарность этого образа [см.: Дьяконова, Венедиктов и др., 24, 318].
В прозаическом фольклоре Русского Устья встречаются и более реальные образы северных народов, к примеру, в сказках С.П. Киселева «Чукчи» и «С аршин величиной человек». В последней, к примеру, рассказывается о том, как главный герой встречается с двумя группами чукчей. О первой мы узнаем следующее: стоят возле озера, у них есть «тоён», играют с героем в игры (вертятся на копьях, бегают наперегонки), агрессивны – хотят его убить. Дочь тоёна, когда к ней пришел герой сказки, «приняла его», а после его победы над чукчами стала его женой. Вторая группа чукчей прикочевала, когда «с аршин величиной человек» уже жил с семьей. Они также соревнуются с героем и его сыном в беге, а затем воюют с ними [РСВС, 378—381]. Перед нами описание почти реальной жизни чукчей. Комментируя данный текст, Е.И. Шастина и Р.Н. Афанасьева пишут, что сюжет сказки заимствован у северных народностей Сибири, она содержит мотивы, перекликающиеся с чукотскими и эвенкийскими сказаниями, и в ней отразился типичный для чукчей воинственный образ жизни [РСВС, 444—445; см. также: Базилишина, 204—208].
О том, что в чукотском эпосе достаточно много рассказов о состязаниях и военных стычках с употреблением лука, стрел и особенно копий, писал еще В.Г. Богораз [Богораз, 88, 91]. В одной из последних работ о воинском искусстве чукчей ее автор А.К. Нефедкин для иллюстрации приемов видения войны чукчами в приложении к книге поместил найденные им в различного рода изданиях образцы чукотских, корякских и эскимосских героических сказаний. Автор при этом также отметил, что они достаточно реально отражают действительность [Нефедкин, 11]. Некоторые из чукотских текстов содержат сходные эпизоды с рассматриваемой русскоустьинской сказкой: в описании искусства героя владеть копьем, в его умении увертываться от стрел, в быстроте на соревнованиях в беге и др. [Нефедкин, 267, 272, 285, 313].
Русскоустьинцы хорошо знали чукчей, их нравы. Об этом свидетельствует, в частности, следующий эпизод, увиденный и описанный А.Л. Биркенгофом: «Мне пришлось наблюдать, как чукчи продавали шкуру белого медведя одному приезжему – „тамошнему“ „начальнику“. Шкура была принесена и молча положена перед покупателем. Покупатель ( по совету индигирщиков ) [курсив наш. – В.К .] высыпал на стол деньги – серебряные полтинники. Чукчи остались довольны, молча ссыпали деньги в малахай и молча вышли из „избы“. Если бы им показалось, что товар их оценен низко, они не стали бы торговаться, а взяли бы свою медвежью шкуру и так же, не говоря ни слова, ушли бы» [Биркенгоф, 67—68].
В сказке «Промышленник», в середине XIX в. записанной И.А. Худяковым от уроженца Русского Устья, вероятнее всего, являющейся местной по происхождению [222] , противники героя, к которым уходит после убийства мужа его неверная жена, видимо, юкагиры. После того как мать оживила убитого сына, он поехал искать жену:Ехал да яхал, видит: юрта стоит юкагирская. Этой юрте приехал, дирку и смотрит: тут его баба сидит с этима людьми. [Худяков, 266].
Почему жена «промышленника» уходит к юкагирам, подстрекая их на убийство своего мужа (за что впоследствии она жестоко наказывается)? Сказка не дает нам каких-либо объяснений этому. В свою очередь, и этническое определение противников героя, на наш взгляд, не играет существенной роли для ее сюжетного развития. Юрта с таким же успехом могла быть названа и «якутской» и «чукотской», представляться как «русская» [223] или вообще не идентифицироваться по этническому признаку [224] . Но она все же названа именно «юкагирской»! Известно, что первые русские промышленники на северо-востоке Якутии чаще всего в жены или в наложницы брали как раз юкагирок [см.: Долгих, 544—548; Гурвич, 82—83]. Можно предположить, что данный текст сохранил свидетельство об этом, в свете чего стремление жены героя вернуться к своим соплеменникам видится весьма обоснованным. Вообще, возможно, данная сказка, которая построена на мотиве о неверной жене, хорошо известном восточнославянской сказочной традиции (см. СУС-906** «Богатырь и его неверная жена», – 920 «Царь Соломон и его неверная жена», – 939С* «Солдат и неверная жена», – 968А* «Неверная жена и разбойник» и др.), восходит к устному рассказу о каком-то реальном случае, произошедшем в начальный период русского заселения «юкагирской землицы».
Еще в одной, также, вероятнее всего, заимствованной русскоустьинской полусказке-полубывальщине о людоедах «Самоеды» [225] рассказывается о народности «самоедь», под которой, как считает Р.Н. Базилишина, видимо, имеются в виду нганасаны и другие заполярные народности [Базилишина, 240].
В известных нам сказочных текстах на собственно русские сюжеты встретилось пока только одно упоминание северных народов. А именно в сказке на сюжет древнерусской повести XVII в. об Аполлоне Тирском, которая была очень популярна у русскоустьинцев. О последнем свидетельствуют ее записи от нескольких исполнителей – С.П. Киселева, П.Н. Новгородова, Ф.М. Голыжинского и, видимо, других [см.: Русское Устье, 308, 311, 316].
В варианте, рассказанном С.П. Киселевым, «Антиуха» отправляет людей с портретом умершей жены и говорит им – если «подстал етот портрет какой-нибудь женщине, чтобы привежли к нему на жены». Когда первый раз они вернулись, никого не найдя, он приказывает:Ну, – говорит, – пояжайте другой раз. Хоть, – говорит, – якутка, будь, хоть юкагирка, хоть и, – говорит, – чукчанка будь – де-нибудь бы только, – говорит, – подстал [Русское Устье, 96].
Эти слова героя перекликаются со святочным гаданием русскоустьинцев: на перекрестке дорог «чертили в снегу круг, ложились в него лицом и слушали. Если слышался конский топот, или ржание, то муж будет якутом; если лаяли или выли собаки – то местный; если слышалось хорканье оленя – мужем будет чукча» [Каменецкая, 352]. Реплика «Анти-уха», во-первых, подтверждает уже высказанную нами мысль о том, что для русскоустьинцев браки с представителями других этносов сохраняли актуальность, несмотря на то что, по мнению исследователей, были редки (см. выше). Во-вторых, его слова, возможно, дают нам «ценностную» иерархию иноэтничных брачных партнеров, первое место в которой занимают якуты, второе – юкагиры, а третье – чукчи («хоть и, – говорит, – чукчанка будь»). Но самое главное, слова сказочного героя показывают, что представители нерусских этносов не противопоставлены рассказчику, они – люди его мира, его окружения. Схожую ситуацию, когда представитель, казалось бы, чужого этноса включен в мир героев фольклорного текста и, следовательно, его исполнителей, встречаем и в одной из лирических песен русскоустьинцев:
Я сидела, Ивановна,
Конец камешку дрэсьве.
Любовалась, красовалась
Вшой дубравой зеленой.
И глядела и смотрела
Вдоль по Яне по реке.
Получила известие
Через горных тонгусов
Про своего про служивого…
[Русское Устье, № 158]
Горные тунгусы здесь – добрые вестники о любимом, они помощники лирической героини. Песня, судя по всему, местного происхождения
В фольклоре семейских, как и у русскоустьинцев, также встречаются образы иноэтнических соседей. В первую очередь необходимо выделить тексты прозаического фольклора о первых контактах, пришедших за Байкал, старообрядцев с бурятами и тунгусами.
А.Б. Наумов из с. Куйтун в 1925 г. рассказал А.М. Поповой такое предание о встрече своих предков с бурятами:
<…> Когда они пришли на эти места, где стоит Куйтун, тут были горы и агромадный лес. Братски услыхали о приходе, отрядили с Тугнуя паглядеть, што за люди пришли. Поехал братский па хребтом на коне, выехал к нашим, видит: сидят много людей на степе и едят что-то, как большой конь накладет. Подъехал ближе, с коня не слезат (баитца). Увидали его предки, седой старик дал ему кусок (ета был хлеп). Он прожевал, а проглатить не может (братски хлеб не ели). Харашо встретили, астался доволен, паглядели друк на друка. Паехал братский к князькам и все аглядывался, а наши мужики все шапки снимали. С етих пор стали водитца с братскими. На етам месте, де стоял табор, выстроили Куйтун, по-братски «Стюденый». Дела ета была в 1850—1870 годах, домов было не больше, как 40 [Попова, 24]. [226]
В 1939 г. Л.Е. Элиасовым в с. Подлопатки Мухоршибирского аймака Бурятии был записан следующий рассказ: «Давно наши отцы и деды по Сухоре и Хилку поселились. Жили они тут вместе с бурятами, как и теперь живем. Буряты народ восприимчивый, да и сами они к хозяйству горазды. Мы вот свои зароды жердями огораживали, а они тальником. Мы возим жерди из леса, сколько труда забивали – уйма. Буряты – те просто придумали: из тальника кольев нарубят, потом переплетут их тальником и остожье готово. Присмотрелись русские к их городьбе, и сами стали такие городьбы делать. Да, главное, от такой городьбы другая польза имелась: зароды снегом шибко не забивало» [Фольклор, № 471]. Здесь, как видим, приводится пример заимствования семейскими способов ведения хозяйства, которые были выработаны бурятами на забайкальской земле.
Существует и еще один цикл преданий о ранних встречах коренного населения Забайкалья (бурятов и тунгусов) со старообрядцами, точнее, с главным идеологом старообрядчества на Руси – протопопом Аввакумом. Они записаны Л.Е. Элиасовым в разных регионах проживания семейских: в селах Тарбагатай, Бичура, Елань Бичурского района, Никольское Мухоршибирского района, Ганзурино Селенгинского района, Максимиха Баргузинского района. В них присутствует одна общая черта: в каждом тексте рассказывается о помощи, которую оказывали буряты и тунгусы гонимому за веру протопопу.
Тунгусы и буряты в них описываются следующим образом:
– гостеприимные народы : протопоп среди них живет по нескольку лет [Фольклор, № 456, 457, 463];
– спасают людей в трудных ситуациях : тунгус подбирает умирающего Аввакума на берегу Амура [Там же, № 463], буряты и тунгусы крадут его от воеводской стражи, когда протопоп живет за Байкалом, отправленный сюда на съеденье зверям [Там же: № 456];
– понимают добро и зло : когда Аввакум рассказывает, за что он пострадал, слушающий это тунгус говорит, что у них тоже «злые шаманы есть» [Там же, № 463], буряты помнят, что Аввакум не был жадным [Элиасов, 127];
– почитают людей, уважающих их культуру : протопоп, прожив среди тунгусов три года, научился их языку, и они стали почитать его «как родного брата» [Фольклор, № 463];
– любознательны : буряты приехали к Аввакуму, когда услышали о нем [Там же, № 466], они съезжаются со всей степи, чтобы посмотреть дом, который построен для протопопа [Там же, № 465];
– и при этом до встречи с Аввакумом не знают хлеба [Там же, № 466], не умеют строить дома [Элиасов, 127; Фольклор, № 465], не были крещены [Там же, № 457].
В исследовательской литературе существуют сомнения в фольклорной подлинности материалов по несказочной прозе русских Забайкалья, собранных Л.Е. Элиасовым в 30-е гг. XX в. В основном они связаны с теми соображениями, что, возможно, собиратель тогда записывал их как стенограммы, редактировал при публикации и, главное, придерживался теории собирания устных рассказов, разработанной А.В. Гуревичем [см.: Гуревич], в соответствии с которой исследователь сначала расспрашивает исполнителя, а затем сам воссоздает утраченный в процессе бытования «подлинный» текст [см.: Чистов, 14, 295; Левашов, 6–7]. Именно поэтому, по мнению В.С. Левашова, к ним «следует относиться не как к достоверным фольклорным записям, а как к свидетельствам возможного бытования в Восточной Сибири тех или иных сюжетов, для поисков которых представленные Л.Е. Элиасовым материалы могут служить лишь своеобразной отправной точкой» [Левашов, 7]. Работа фольклористов в последующие годы, как нам известно, не подтвердила, но и не опровергла бытование данных сюжетов [227] , что, вполне возможно, связано с исчезновением после репрессий 30-х гг. и последующих лет в семейской среде грамотных старообрядцев, хорошо знавших историю раскола и помнящих об Аввакуме.
Положительными качествами буряты наделяются и в других преданиях и устных рассказах: бурятский народ восприимчив ко всему новому, хозяйственен [Там же, 471], они могут быть основателями семейских сел, наделять семейских землей [Тихонова, 180, 184]. Авторитетными и уважаемыми людьми показываются и бурятские ламы.
Обрисованные положительные образы бурят и тунгусов (в данном случае они почти не отличаются друг от друга), видимо, соответствуют представлению об этих народах в массовом сознании русских старожилов Забайкалья. [228]
Еще одно, казалось бы, безусловно положительное качество в глазах старообрядцев Забайкалья, – почитание бурятами христианских святых – может интерпретироваться неоднозначно. Семейским хорошо известны былички о том, как святой Никола помог буряту. К примеру, в с. Альбитуй Красночикойского района (Читинская обл.) мы услышали следующий рассказ:Так эт, чё, он [бурят. – В.К. ] балел, а чё больше каво, но каво, гыт, личили. Он: «Русский Никола, па-, памаги мене, спаси мене». Оны, гыт, потом, назавтра луче стала яму, оздаровел. Не знаю, брехня ли. Брехня можа? Кто его знает. [229]
Более широко среди семейских распространена быличка о спасении тонущего бурята. Впервые, насколько нам известно, она была опубликована Ф.Ф. Болоневым (записана им в с. Фомичево Красночикойского района Читинской обл.):
Один бурят тонул в Чикое и обратился: «Святитель христов, русский Никола, вынеси меня». И он вынес. И еще троих стариков из нашей деревни спас – лодка перевернулась, а они с божьей помощью спаслись [Болонев 1978: 79].
В с. Хилкотой, также Красночикойского района, нами был зафиксирован более интересный вариант этого текста:
Бурят танул и сваёва ламу прасил, прасил: «Батюшка, Бурхан-бог, памилуй! Батюшка, Бурхан-бог, памилуй!» Он яво ни памилавал. А он гаварит: «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка». Он же так молица. «Батюшка, Микола, батька – маленька щапотка, выбраси кырга, выбраси кырга». Кыргу [230] выбрасила. И вот оне даж щас верят яму. [231]
О том, что буряты почитали святого Николу, как и многие другие народы Сибири, хорошо известно по научной литературе [см.: Осокин, 150—151; Жуковская, 31; Бураева, 131—132]. Приведенные тексты еще раз подтверждают это, но, кроме того, их бытование у семейских выполняет еще одну роль – в глазах исполнителей подтверждает идею превосходства христианских святых над богами и духами, которым поклоняются буряты ламаисты и шаманисты, и, следовательно, «семейской» веры над «бурятской», что особенно хорошо иллюстрирует последняя быличка. Показательным примером осознания семейскими того, что буряты – это не просто иной, а чуждый им этнос, может служить святочный обычай переодеваться в «бурята». Известно, что такой образ ряженого присутствовал во время обхода домов на Святки в Урлуке (Красночикойский район Читинской обл.):
Под Новый год собираются маскарадить. Надеют парни сарафаны, платочек. А если у кого, например, есть девушка, она мое наденет, а мне свое отдаст. Маски надевали, волка там, другие бумажные придумывали, Музыку брали с собой – скрипку, бандуру, гармошку. Заходили к хозяевам. «Можно?» – «Можно». Заходим мы, пляшем, поем. Я, примерно, представлялся цыганом или бурятом, а она (указывает на собеседницу) – бурятка или в положении, или больная. Я над ней смеюсь. Потом начинаем цыганить [Савушкина, 118]. [232]