На Москву!

Авенариус Василий Петрович

При этих словах Курбский снял с себя маленький старинный образок и, набожно поцеловав, вручил его своему казачку.

– - У тебя он сохраннее, -- продолжал он.
– - Умру, так перешлешь его через своего Трошку Марье Гордеевне: может, он принесет ей счастья...

– - Нет, княже, -- объявил Петрусь, -- никому в руки, окромя самой Марьи Гордеевны, я его не отдам. Не нонче -- завтра Басманов, хошь не хошь, отворит царевичу ворота замка...

– - Ну, и ладно. Тогда сам ты разыщешь там Биркиных. А до времени, смотри, береги мой образок...

– - Как зеницу ока. Будь

покоен, милый княже. Точно теперь все счеты его с этим миром были сведены, прежнее состояние глухого раздраженья сменилось у Курбского почти полной апатией. Свои служебные обязанности он, правда, исполнял до вечера с обычной аккуратностью; а когда царевич, заметив его усталый, убитый вид, уволил его до утра, он заглянул на всякий случай еще в лазарет, после чего уже возвратился к себе. Здесь, к некоторому его удивлению, было совсем темно, тогда как расторопный Петрусь встречал его обыкновенно еще на пороге с зажженной свечой.

"Верно, ушел проведать своих братьев-запорожцев, да там и застрял", -- сообразил Курбский и сам высек огня. В подсвечнике оказался только маленький огарок.

"Да он, может, со скуки просто заснул?"

Курбский захлопал в ладоши; потом окликнул Петруся; но и оклик остался без ответа.

"Сердце сердцу весть подает", -- вспомнились ему тут слова хлопца, и кровь хлынула ему в голову.
– - "Чего доброго, ведь, не спросясь, все-таки, собрался с этим Трошкой в замок к Биркиным? Его, головореза, на это станет..."

Схватив опять шапку и накинув на плечи кунтуш, он отправился на розыски головореза.

Благодаря зажженным там и сям кострам, он выбрался без затруднений из польского стана к становищу запорожцев, откуда еще издали доносились нескладные песни, грубый хохот и дикие визги. Чем ближе, тем явственнее становился этот нестройный гомон. Можно было уже расслышать бренчание бандуры, слова песен и забористую казацкую брань.

Закопавшись в снегу, запорожцы укрепили свой стан кругом повозками в форме огромного четырехугольника. Внутри стана дымились костры, двигались человеческие тени. Но попасть туда можно было только сквозь небольшие проходы, оставленные нарочно между повозками, -- по одному с каждой стороны четырехугольника. Подойдя к такому проходу, Курбский вынужден был остановиться, потому что перед самым проходом столпилась целая кучка так называемых "сиромашни", забубенной казацкой голытьбы. Занята она была своеобразным торгом -- продажей друг другу и обменом оружия и платья, снятого с мертвецов на поле битвы.

– - Эх, ты, вавилонский свинопас!
– - орал один.
– - Свиньи от гуся отличить не умеешь, немецкой аркебузы от простой пищали!

– - Сам ты иерусалимский браварник (пивовар)!
– - огрызался "свинопас".
– - Не видал я, что ль, аркебузы?

– - Некрещеный ты лоб, чертов сват и брат!
– - бранился третий.
– - Экий кафтан отдать на онучи!

– - Оце добре! Да ведь что за онучи -- цареградский шелк. Гляди, что ли, татарский ты сагайдак (козел)!

И для вящего убеждения покупателя продавец совал ему под нос действительно шелковую, но уже куда не новую онучу.

– - На-ка, ощупай. Татарка так, поди, в меня и

вцепилась, ни за что бы не отдала, кабы я ее не пристукнул.

Омерзение, чуть не ненависть внушали Курбскому эти одичавшие, озверевшие люди. Стоявший у прохода караульный казак, узнав молодого князя, без всякого опроса, с поклоном пропустил его внутрь стана. Бражничавшие же здесь около ближайшего костра запорожцы даже не оглянулись на подошедшего: все внимание их было поглощено рассказом одного из бражников, видимо крепко захмелевшего, старого казака. Чтобы не прерывать их удовольствия, Курбский выждал конца рассказа.

– - Ну, вот и привели меня эти ляхи к своему королю, -- продолжал рассказчик.
– - "Ты, говорит, что ль, тот самый казак, что хвалился привести ко мне в полов всю татарву?" -- "Тот самый, ваше королевское величество".
– - "Так поди-ка, приведи их ко мне, а уж я тебя награжу". Что тут поделаешь? Не давши слова -- крепись, а давши -- держись. Пошел я к татарве; как гаркну: "Эй вы, поганое отродье! Ступай-ка все за мной". Хвать хана их за шиворот халата, очами этак сверкнул, ногой притопнул, поволок раба Божия, а другие, как овцы за бараном, все за ханом потекли. "Пожалуйте, ваше королевское величество: вся татарва аккурат".

– - Ай да дид! Ха-ха-ха!
– - загрохотали кругом слушатели.
– - Ну, и чем же он тебя наградил?

– - Чем наградил! Чверткой горилки.

Тут и Курбский не мог уже удержаться от смеха.

– - Гай, гай, и ты здесь, любый княже!
– - обратился к нему рассказчик-дед.
– - Послушать старика тоже захотелось, аль на фортецию запорожскую взглянуть? Милости прошу к нашему шалашу, -- гость будешь.

Поблагодарив, Курбский справился, не видал ли кто из пановей его щура, Петруся Коваля. Оказалось, что видели его давеча у торговых шалашей с каким-то парубком-торговцем; в "фортецию" же к ним он глаз не казал. Для Курбского не было уже сомнений, и, понурив голову, он поплелся обратно в польский лагерь с одной мыслью: от судьбы своей не уйдешь.

Глава седьмая

ПОХОЖДЕНИЯ ПЕТРУСЯ КОВАЛЯ

Трошка со своим коробом с самого утра слонялся по лагерю от палатки к палатке, от землянки к землянке, заглядывал и в траншеи. Под конец же короткого зимнего дня, когда ему можно было скрыться незамеченным, он с пустым уже коробом собрался восвояси. Шел он этак уже с версту по изъезженной санями дороге, в сторону деревни Дубовки, когда, случайно оглянувшись, увидел догоняющего его человека.

"А ну, как ограбить хочет?! Ведь выручка-то у меня изрядная", -- мелькнуло у него в голове, и он пустился бежать со всех ног.

– - Куда тебя леший гонит! Постой же, погоди!
– - раздался тут за ним задыхающийся голос.

Трошка умерил опять шаг.

– - Это ты, Петрусь?
– - удивился он, узнав своего приятеля-казачка.
– - А я-то уж думал... За медовой коврижкой, что ли? Да опоздал, брат: ничего-таки не осталось.

– - Коврижка коврижкой, -- отвечал Петрусь, с трудом переводя дух, -- и до завтраго погожу.

– - Так чего же тебе?

– - А проводить тебя.

– - Ври больше.

– - Зачем врать? Нам по одной дороге.