На неведомых тропинках. По исчезающим следам
Шрифт:
Длинные пальцы мужчины обхватили лежащую там округлую железную штуковину. Он поднял предмет и повертел в воздухе.
Трио скрепленных между собой колец образовывали широкую трубку, которую при желании пролезет и рука, и нога, и шея, если отпилить голову. По центральному кольцу шло гребенчатое уплотнение с выступающим, когда-то наверняка острым шипом.
Даже не знаю, с чем сравнить этот артефакт, может, с частью блестящей гофрированной трубы, которую я видела в магазине сантехники? А может, с доспехом?
– Налокотник доспеха ушедших, –
– Невелика? – переспросила я.
– Мир вокруг тебя останется прежним, изменишься ты сам. Ушедшие обычно берут дороже. Думаю, доспех воина, прикрывавшего уход святых из этого мира.
– От кого прикрывал?
– Сие неведомо.
– Значит, Тур нашел то, что искал, – прошептала я.
«…заяти в долонь налокотыню павшего, ведати алафу велицею» – вспомнились мне слова из желтого дневника.
Ксьян пожал плечами.
– А что с моей просьбой? – Он отвернулся к полке. – Нашли охотника? Можно идти на зов амулета?
– Можете. – Я посмотрела на широкую спину с напрягшимися мускулами. – Уверены, что вам это надо?
Мужчина осторожно положил часть пыльного доспеха обратно на полку.
Помнится, мой тайник с серебром был из той же серии, хочешь что-то спрятать – оставь на виду. Жаль, что против нечисти это редко срабатывает. Но без второй части артефакт – не более чем древняя железка и может валяться в пыли хоть до следующей эпохи, чтобы найти артефакт, надо знать, что искать. И кто-то, безусловно, знает.
Не успела эта мысль встревожить меня, как грязные доски пола приблизились к лицу, резко встав на дыбы. Тело стало мягким, будто из него вытащили кости. Падения я не почувствовала, зато услышала, как в кармане весело заиграл, задергался сотовый.
– Уверен, – сказал, склонившись ко мне, Ксьян, его улыбка осталась такой же располагающей.
Моя ошибка. Слишком привыкла считать себя кем-то более значимым, чем обычный человек.
В Юково знали, кто я. Мать легенды зимы и старая игрушка хозяина, в которую он играет, хоть и редко, но выкинуть никак не соберется. Они знали, что даже беззубая добыча может укусить до крови, они, пусть и не сразу, но признали мое право на существование.
Здесь не дом, а Пустошь. Человек на северной стёжке, один, без явиди и целителя. И без метки гостя. Я не представилась, не ударила себя в грудь, не рассказала, как приятно греть постель хозяина. Оставалось только внутренне рычать от бессилия, хотя лицо оставалось неподвижным.
– Спать, – скомандовал палач и дотронулся пальцем до моего лба.
Касания я не почувствовала. Прошлое вернулось, на меня снова смотрели, как на ужин. Время стремительно отматывалось назад, все дальше и дальше, туда, где все начиналось.
Двадцать седьмое сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Эта дата выжжена в памяти. И иногда, когда я устаю, когда готова опустить руки и сдаться, меня отбрасывает
Открывая дверь, я едва не выронила ключи, сетка больно ударила по ногам. Черт! Там же яйца, за которыми пришлось отстоять немалую очередь в гастрономе. Войдя в полутемную узкую прихожую, я щелкнула выключателем, опустила сумку на трельяж и присела рядом. Ноги гудели.
– Алиса!
Молния на сапогах, где бегунок был давно заменен канцелярской скрепкой, застряла посередине.
– Мама пришла. Кирилл, помоги мне с… – Я замерла, только сейчас обратив внимание, что в квартире царят тишина и темнота.
Первый легкий укол тревоги коснулся кожи. Полурасстегнутый сапог остался на ноге, я сделала шаг вперед и замерла в дверном проеме. В комнате никого не было. Алиса не делала уроки, Кирилл не дремал на диване, прикрыв лицо газетой. Я машинально посмотрела на часы – без пятнадцати семь.
Пуста была и кухня, и санузел, и даже лоджия, куда я заглянула скорее для проформы, не понимая, чего боюсь больше, того, что родные могут выскочить из-за зимней резины, или того, что они этого не сделают.
Какой сегодня день? По четвергам у Алисы кружок танцев, их могли задержать, а Кирилл мог пойти встречать дочь. Но тогда бы он оставил записку на кухонном столе. Я осмотрела столешницу, раковину плиту, и даже заглянула в холодильник. Ничего. И сегодня пятница. Семь вечера.
Пальцы похолодели, сердце начало колотиться. Откуда столько страха?
Я бросилась из квартиры, по пути задев и опрокинув сетку с продуктами, но даже не обернулась на звук падения.
До школы минут десять быстрым шагом, пять – если бегом. Я дернула запертые двери раз, другой, третий. Окна на фасаде были темны, иногда учителя или технички задерживались в учебном заведении допоздна, но видимо, не сегодня. Внеклассные занятия закончились. Вечер пятницы, начало восьмого.
Я обошла территорию школы, грядки, с которых давно собрали урожай, сунулась на спортивную площадку, за развесистым деревом наткнулась на компанию старшеклассников, которые еще не успели переодеть форму, у широкого ствола валялись брошенные портфели. Так и не придумав, о чем их спросить, я отвернулась.
Вдруг возникла мысль, что пока я тут занимаюсь непонятно чем, Кирилл и Алиса уже вернулись.
И я побежала обратно, но, едва свернув во двор, наткнулась взглядом на темные окна квартиры.
«Это ничего не значит, – повторяла я про себя, влетая в подъезд. – Они просто не успели включить свет. Или забыли».
Сегодня можно подумать о запретном. О том, что я предпочитала не замечать, о том, что не вписывалось в привычную картину жизни. Как ногти дочери вспороли варежки, или как после минутного разговора с моим мужем окружающие перестали обращать на это внимание, словно клыки и когти были нормой. Или о молчании, за которое я цеплялась десять лет. Ведь пока не озвучишь проблему, так легко притворяться, что ее нет.