На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Тикайте у поле! — крикнул кто-то. И только этот крик заставил людей вдруг сорваться с места и броситься в невысокие колосья, пытаясь во ржи найти укрытие. Прямо под бомбы, которые одна за другой повалились из недр этих летающих махин. Словно немцы заранее знали, где могут искать укрытие несчастные обреченные.
Первый взрыв был таким оглушающим, что Лену на какое-то мгновение буквально парализовало. Она видела, как разбегались в разные стороны от дороги люди, как что-то прокричала мама, как упал Зиновий на землю под телегу, стащив внуков в одно мгновение. Но сама не могла даже пальцем шевельнуть. Потеряла столько времени в этом странном ступоре, который сковал ее по рукам
— Возьми Люшу и беги! — приказала мама белыми губами, похожим на тонкие ниточки. Удивительно, но ее тихий и резкий голос почему-то был отлично слышен на фоне грохота разрывов, которые раздавались вокруг.
— Я не оставлю тебя!
— Возьми Люшу! — мама сунула в руки Лены испуганную племянницу и толкнула их от телеги с каким-то странным шипением, в которое превратился конец фразы. «Шу-у-у-у!»…
«У-у-у-у!» — вторил этому шипению звук падающей сверху бомбы, которая на земле разорвалась недалеко от дороги, оглушая на какое-то время Лену и швыряя в нее и в маму землю вперемешку с травой.
— Бежим! — крикнула ей прямо в ухо успевшая спрыгнуть с телеги Лея. Она больно вцепилась в локоть Лены, заставляя ее двинуться с места. Потом у Лены еще несколько дней чернели следы этой хватки на коже. Как следы того, что это действительно было. Что это не привиделось ей в страшном сне.
И они побежали. Шаг, другой, третий. Все быстрее и быстрее. Заставляя себя не слушать тот страшный звук, идущий с неба. Не смотреть через поднявшуюся над полем дымку на происходящее вокруг и уж тем более искать на небе взглядом самолеты. Быстрее и быстрее шевелить ногами. Стараясь не упасть, потому что бежать в одном ботинке было совсем нелегко, а босая нога ощущала остроту всех-всех камешков на пути. И тащить за собой захлебывающуюся плачем Люшу, ставшую вдруг такой неповоротливой. Наверное, надо было бы поднять ее на руки. Но Валюша была уже совсем большая и такая тяжелая. Лена с ее неполными пятьюдесятью килограммами едва ли пронесла бы племянницу и пару шагов…
Лея потерялась первой. Только-только она бежала рядом с Леной, и вот Лена уже не видит краем глаза ее силуэт рядом. Только протяжный вой Люши да ее маленькое запястье в крепкой хватке подсказывало Лене, что племянница по-прежнему рядом.
Что ей делать сейчас? Лечь в колосья, которые цеплялись за тонкий шифон летнего платья, мешая бежать? Спрятаться в их невысокой зелени вместе с Люшей? Или бежать дальше, пытаясь убежать от этих страшных разрывов и махин самолетов? Почему никто и никогда не учил их, что нужно делать, если бомбежка застала тебя прямо в поле? Почему никто не говорил, что это так страшно?!
«Та-та-та-та-та!» — застучало где-то справа громко, усиливая панику Лены. Она не понимала, что это за новый звук, и что он означает. Зачем-то дернулась влево, потянув за собой племянницу, и подвернув ногу на неровности поля, рухнула всем телом на землю с высоты своего роста, да так сильно, что аж дыхание сперло в груди, и прикусила язык до крови.
«Моя нога! щиколотка!» Страх никогда больше не танцевать почему-то пришел первым, заставляя ощупать наспех ногу, чтобы проверить целостность кости. За что Лена будет казнить себя еще долгое время после этого. Как можно было думать об этом в те минуты? Как можно было быть такой эгоисткой? И только после этих коротких секунд, после того, как убедилась, что нога цела, в голове забилась мысль о том, что она потеряла Люшу, всего на мгновение выпустив ее маленькое запястье из своей руки…
Еще долго Лене будет сниться тот страшный день. Разрывы вокруг нее.
Война для Лены началась не двадцать второго июня. Война для нее началась именно тогда, три дня спустя, на том поле ржи, окрасившемся в алый цвет крови всего за двадцать три минуты.
Двадцать три минуты, навсегда изменившие всю ее жизнь.
Глава 5
Минск,
май 1942 года
Май выдался на удивление холодным. Таким, что мерзли руки в прохладе сумерек, если не успеть их спрятать в карманах пальто, которое так и не довелось убрать до следующей зимы. Даже днем приходилось прятать голову под платком. А по ночам то и дело случались заморозки, побившие едва распустившиеся цветочки на деревьях. И приходилось растапливать печь, чтобы не замерзнуть под шерстяным одеялом.
Наверное, от этой прохлады у Лены постоянно мерзли пальцы даже в конторе, пока заполняла карточки после очередного поступления книг, которые привезли недавно из какой-то бывшей районной библиотеки и свалили огромной кучей в углу одной из комнат. Предстояло рассортировать эти сотни книг на те, что еще можно было использовать в дальнейшем в школах, на книги, которые представляли интерес отделения как «предмет изучения идеологии коммунизма», и на книги, которые безоговорочно подлежали уничтожению.
Книги разбирали принудительные помощники отделения — бывшие солдаты и командиры Красной Армии, а ныне истощенные военнопленные, которых пригоняли каждое утро под конвоем из лагеря. Немцы брезговали заниматься грязной работой — разгружать или загружать машины, заколачивать ящики с предметами на отправку в Германию, разбирать книги, нотные папки или картины. Для этого и была прикреплена к отделению группа военнопленных.
Лене было запрещено общаться с ними, кроме как исключительно по делу. Но все чаще и чаще она нарушала этот запрет, и к середине мая успела даже подружиться с одним из них, Сашей Комаровым, бывшим москвичом, студентом консерватории. Он единственный, кто относился к Лене с теплотой. Остальные держались настороженно, а один, самый крепкий из всех, в драной шинели, вообще ненавидел, как казалось Лене. «Немецкая подстилка» было самым мягким, что она слышала от него за спиной, когда проходила мимо.
— Не злись на него, — утешал Лену Саша, щуря подбитый глаз. Ему, худенькому и неуклюжему, частенько доставалось от немцев-шоферов за то, что был не так расторопен, как остальные. — Жизнь у него сейчас не сахар. Да и у кого она нынче сахар-то? Ты ведь тут тоже не от хорошей жизни, верно?
Лене всякий раз хотелось сказать в ответ на это, что она здесь как наблюдатель за националистской швалью, которая сейчас выслуживалась перед немцами. Этими некогда такими почитаемыми и уважаемыми людьми — профессорами, журналистами, писателями, поэтами, которые теперь открыто поносили прежнюю власть и нацепили на лацканы пиджаков значки националистической партии. Хотелось рассказать, что собирает информацию, что и где планируют забрать немцы, на какие архивы или ценности нацелят свой хищный взгляд, и куда планируют увезти потом.