На осколках разбитых надежд
Шрифт:
А потом вдруг включились громкоговорители, напоминая о реальности, которая тенью повисла над городом. Тут же прервалась беседа в трамвае при звуке голоса диктора:
— Граждане, городу Минску дан сигнал воздушной тревоги! К городу приближаются вражеские бомбардировщики! Воздушная тревога! Воздушная тревога!
Вагоновожатая остановила трамвай так резко, что люди не удержались на местах. Лену бросило вперед на лысого мужчину с портфелем. Заголосила испуганно женщина. Следом заплакали близнецы, сидевшие на скамье недалеко от Лены. Впрочем, большинство пассажиров со стороны казались спокойными. Только переглядывались друг с другом да то и дело смотрели на ясное небо,
— Граждане, покидаем салон! — крикнула на удивление громко для своей комплекции вагоновожатая. Пассажиры неспешно гуськом двинулись к выходу из вагона, даже во время воздушной тревоги соблюдая правила проезда, как отметила с нервным смешком Лена. Она видела через окна, что и прохожие не особо торопились пройти к бомбоубежищам. Также задирали головы и смотрели в летнее небо. Только и двинулись с места, когда ими начал командовать милиционер, то и дело поднося к губам свисток, чтобы подогнать особо замешкавшихся.
Вскоре, правда, свисток тому уже не понадобился. Голос диктора сменила на какое-то время тишина, а ее в свою очередь разорвал тревожный протяжный гудок, знакомый горожанам по редким учебным тревогам. Именно этот гудок давил на взбудораженные нервы и вносил в душу чувство страха и тревожного ожидания чего-то ужасного. Он и погнал всех в бомбоубежища и подвалы с утроенной силой.
Лена не стала прятаться от бомбежки вместе с остальными пассажирами трамвая. Бросилась пешком вдоль невысоких домов, инстинктивно стараясь почему-то прижиматься к стенам. Ей нужно было вернуться домой как можно скорее, она знала это точно и ругала себя мысленно за то, что оставила своих родных. Мама вряд ли сумеет спуститься в подвал с ее ревматизмом, да еще и совладать с непоседливой Люшей, для которой все будет видеться игрой.
Странно, но паники не было. Была решимость поскорее добежать до знакомой улицы, до родного подъезда. Ее пытались несколько раз остановить. Хватали за руки. Тянули в сторону подвалов и бомбоубежищ. Но она упрямо тянулась прочь от своих нежеланных спасителей, вырывалась, что-то объясняла им, пытаясь перекричать громкий и протяжный звук.
Самое страшное было, когда все вдруг резко и неожиданно смолкло, и на опустевшие улицы города опустилась тишина. Лена даже споткнулась о бордюр, сбитая с толку на мгновение, этой пугающей сейчас тишиной. А потом раздался звук моторов…
Самолетов было несколько. Они темными большими птицами прорезали голубое небо, медленно пройдя над головой Лены. Она проводила их взглядом, не понимая, что ей следует делать сейчас — то ли броситься в ближайшую арку и прятаться от этих махин, то ли бежать дальше, не обращая внимания на эти страшные знаки вторжения. Самолеты, ни помедлив ни на секунду, скрылись из вида, будто их не интересовали улочки города под ними, а они просто прибыли сюда познакомиться с Минском.
И скорее всего, так и было, как решила после Лена. Потому что немецкие самолеты вернулись спустя некоторое время, но точно так же горделиво проследовали обратно, откуда прилетели. Они летели ниже, словно не боялись тех, кто наблюдал за ними с земли, и Лена уже могла без усилий разглядеть нацистские знаки на крыльях.
Они возвращались еще не раз. Будто летчикам и самим было интересно пролетать над городом, пугая жителей и наблюдая за редкими смельчаками, кто не спрятался от них, с высоты полета. Или будто дразнили свысока минчан, напоминая о том, что теперь они хозяева неба над Минском. Ведь самолеты, которые могли бы быть угрозой для них, сейчас остались всего лишь сгоревшими остовами на сожженной дочерна
Тревогу отменили только спустя полчаса, когда немецкие самолеты, наигравшись вдоволь, решили не возвращаться в город. Лена слышала потом, в колонне беженцев, когда шли от Минска, что какой-то военный обстрелял эти самолеты из зенитки, но так и не могла понять, правда ли это или всего лишь слухи, как и многое, о чем говорили в то время.
Тем не менее самолеты в тот вечер второго дня войны так и не возвращались, несмотря на то, что воздушную тревогу объявляли несколько раз. Слава богу, Люше, как и думала Лена, все казалось игрой, и она не боялась, ее маленькая храбрая девочка. Она покорно спускалась вместе с бабушкой и тетей в подвал, не проронив ни слезинки страха, не сказав слова поперек. Единственный раз она заартачилась идти с Леной во время последнего объявления воздушной тревоги, когда отказалась уходить Татьяна Георгиевна.
— У меня невероятно болят колени и спина, мои дорогие. Я просто не смогу подняться потом в квартиру. Идите без меня. Будь что будет, — устало оправдывала мама свой отказ. Лена не могла ее судить — три последних спуска и подъема по лестнице парадной дались ей особенно тяжело. И Лена не могла не думать, что это просто изощренное издевательство над ними, горожанами — дразнить налетами. Тогда она еще могла позволить себе такие мысли…
Костя не пришел в тот вечер, как ни ждала его Лена, напряженно вглядываясь в каждого редкого прохожего, кто заходил в арку двора. И от этого чувство неопределенности и тревоги только множилось. Она ругала себя, что так и не решилась поехать в Дрозды или к проходной завода, где работал дядя Паша, чтобы узнать хоть что-нибудь. И старательно гнала от себя ощущение чего-то непоправимого, которое свернулось змеей вокруг сердца, мешая свободно дышать. А еще ей казалось, что как только они с мамой и Люшей уедут из Минска, то Костя придет в эту квартиру, чтобы найти их. И они разминутся всего лишь на несколько минут, чтобы позднее никогда-никогда не встретиться.
— Приходи, Костя, приходи, пожалуйста, — звала Лена в ночи, полной раскатов военной грозы, шагнувшей еще ближе к городу, и странных световых отблесков где-то вдалеке за чертой города. Словно рассвет решил прийти раньше и раскинулся лучами на краю неба над Минском.
Мать Леи сумела уговорить одного из соседей, решивших покинуть Минск на собственной подводе, выделить места для Леи и Дементьевых. Лея решила провести ночь перед отъездом с родителями, на Юбилейной, поэтому Лене предстояло самой закрыть плотно на шпингалеты окна во всех комнатах и закрыть на замки комнаты и квартиру. Запасной ключ от квартиры она оставила заспанному дворнику, как и требовало объявление от домкома. Лена, правда, очень надеялась, что этот ключ никому не понадобится, что никаких пожаров и в помине не будет. И так оставлять квартиру было не по себе. Особенно маме и Люше, прожившим в этом доме столько лет.
Для Кости Лена оставила записку. Вернее, две. Одну — на круглом столе в большой комнате. Вторую запихнула в щель косяка двери, аккуратно сложив в небольшой белый квадрат. На случай, если ее подозрения окажутся правдой, и Костя придет сюда, едва они скроются из вида на рассветной улице.
Знакомый родителей Леи Зиновий Вайнштейн служил извозчиком, потому ему повезло иметь собственный транспорт сейчас во главе с небольшим конем Хавером. На телеге помимо нехитрого скарба разместили детей — Люшу и двух внуков Вайнштейна, его старую тещу и Татьяну Георгиевну. Лена, беременная Лея и сам Зиновий двинулись пешком. При этом Зиновий, оглядев с ног до головы девушек, щелкнул языком недовольно: