На острове Буяне
Шрифт:
– И единственным на свете человеком, от которого она отпрянула, был ты…
– Не перебивай!.. Отшатнулась: «Ах! От вас пахнет шампанским с редькой!». Это раз… У нас же денег только на три редьки тогда хватило. А кто без закуски шампанское пьёт?! Оно без закуски горло распирает, правильно? В нём же – га-зы! Газы, Козин!… А у Хрумкина пресловутого зуб передний болел, он жевать не мог. Так я ещё и ему его редьку по-братски нажёвывал – с руки кормил, посреди базара, как больную птицу, этого беззубого гада… Сам наелся и ещё нажевался редьки за двоих – до нескончаемой отрыжки. А Зойка: «Фи, от вас так дурно пахнет!» Понял? И прекратила целоваться. Хотя я уже снял штаны, как
– Научится! – успокоил его Козин. – С тобой – научится.
«…Ой, да не пропадёт без меня корова!», – вдруг окончательно решила Бронислава в чужом коридоре. И оглянулась в отчаянии на рыжий Кешин полушубок – как уже на чужой, как на оставленный в этом мире без её пригляда. «Она же – первотёлка, Майка… – шептала Бронислава, словно в полушубке стоял за нею какой-то безгласный человек, ждущий её объяснения. – Раздоится ещё… Проживут без меня, ничего… А Витюшке в армию пускай не пишут пока. Не расстраивают. Дослужит Витёк спокойно. Потом к могилке моей придёт, посидит возле меня, рядом, на солнышке. Возле меня, возле отца. И хорошо… Что ж теперь! Мне другой дороги никакой уже нету… Не осталося в жизни дороги для меня… Ни одной, даже кривенькой. Кончились они…».
И кивала, кивала, соглашаясь с собою: «Ничего. Не пропадут. А чем так жить!..»
Она шелохнулась, чтобы уйти отсюда и больше ничего уже не слышать из плохого, что есть на этом свете. Как вдруг белоголовый мальчик лет двух, в душегрейке и в меховых ладных башмачках, выбежал в коридор из дальних комнат – и застыл. Он держал во рту грецкий орех, кругло обхватив его блестящими губами, и разглядывал Брониславу снизу во все глаза.
Она кивнула и ему – всё с тою же покорной грустью: «Ничего, ничего…» Тогда мальчик кивнул ей тоже – охотно и весело. А потом вытащил орех изо рта, положил его в руку Брониславе и убежал. И Бронислава печально сунула тёплый, мокрый орех себе в рот.
Она спохватилась тут же – «Дура! Ну – дура!!!» – и убрала орех в карман. Улыбаясь убежавшему мальчику долгой безрадостной улыбкой – «Ох, знал бы ты, какая тётка-то – дурища! Батюшки-светы…» – она сжимала тёплый орех в кармане с благодарностью.
[[[* * *]]]
– …Зачем же хороших-то терять? – не понимал Козин. – Таких, как Зойка? Товароведша – это же не женщина, а целые закрома! Да такая женщина, она десятерых Шальиных прокормить может!
– Она мне обещала баян купить, – хмуро вспомнил Кеша. – Зоянда пресловутая. Приманила возможностью беспрепятственной виртуозной игры на баяне. А сама – выпнула за порог. По ходу жизни… Лягается она сильно. Чрезмерно сильно, понимаешь? Только в этом всё и дело.
– Зачем тебе баян?
– Играть. И даже петь при этом. «Глобус крутится, вертится». «И мелькают города и страны»… Не купила. Зоянда.
Кеша сморгнул от душевной глубокой обиды и поник.
– Нет, всё равно: неосмотрительно ты поступил. Оставил Зойку одну, без пригляда, – размышлял между тем Козин. – Её же любой свободный художник себе захватит как идеальную стартовую площадку! Для творческого взлёта. Пока ты тут сидишь.
– Да будь женщина хоть какая хорошая, а всё равно как-то… – крутился, томился и мучился Кеша, пытаясь выразиться поточнее. – Оскомина!.. Как-то вот… оскомину набиваешь! И быстро, между прочим. Чем лучше женщина, тем быстрей – оскомина. Парадокс!
– Ничего. Уговоришь. Чтобы ты –
– Так она ж теперь как раз не сожительница. Это Зойка получается – сожительница. Ты, Козин, вникни только в страш-ш-шный парадокс, который приключился со мной! Если уж на ком и жениться надо было через загс, то – на Зойке!!! Там – и стол, там – и дом. Вечный хлеб! И за пазухой два астраханских арбуза… Понимаешь, Козин, во что я вляпался с этой здешней никчёмной женитьбой? Хрумкин припал к Зойкиному холодильнику, а я потерял личную жизнь в городе! Он же надудится – и решительно не понимает разницы, как все мессианцы, между своим и чужим!
Какое-то время они молчали. Вдруг Козин выругался тихо и грязно.
– В моём доме ничего плохого про Хрумкина чтобы я не слышал! – вскричал он затем, как ужаленный, и стукнул по столу вилкой. – Это пошло, в конце концов! Дурной тон! Ругать Хрумкина… У него же – связи железные в управлении, идиот!.. Или ты хочешь, чтобы передо мной все двери отечественной культуры оказались закрытыми напрочь?!. Похоронить себя в Буяне я не намерен, учти! У меня другие планы!
– Извини, старик, – растерялся Кеша. – Пожалуйста, извини за Хрумкина. Я перебрал! Ты же знаешь, мы с ним – друзья… Ну, хочешь, я на коленях прощенья за Хрумкина у тебя попрошу? И даже стихотворение одно тебе прочитаю, которое Хрумкину нравилось! Про царицу по фамилии Савская. Я ему всё время это читаю, старик! Он его ценит. И тебе около Пегаски читал, ты забыл просто!
Кеша торопливо выбросил руку вперёд:
<s>«И часто плакал от испуга,<s>Умом царицы ослеплён,<s>Великолепный Соломон!..»– Вот, вот. Великолепный Соломон, – с нажимом повторил Козин. – То-то же. Между прочим, Хрумкин – человек с беспроигрышной, потрясающей родословной! Не скажу точно, с какой, но… Поверь: он, он – наш рулевой в искусстве. И нам, безвестным лапотникам, остаётся только бежать за его блок-флейтой, усердно петлять косым хрумкинским путём, понял? Или сидеть без всякого продвижения на буянской печке: законсервироваться, то есть, напрочь. Погибнуть заживо в своих дремучих нетях и весях. Третьего не дано.
Кеша смотрел на Козина с ужасом:
– …Как же ты прав! Ну, извини ещё раз…Полагаешь, мой лучший друг Хрумкин может вытащить меня из этой глухомани в сферы искусства? Нет, старик, я же ничего не знал про его связи. Я этого пресловутого Хрумкина… Я лично – с собственной руки его редькой вскормил! Как младенца! Бескорыстно… Он меня шампанским вспоил, как младенца, а я… Ты знаешь, как он мне доверял? В пьяном виде кричал даже и бахвалился всячески, что его настоящая фамилия раньше Фрумкин была. Впал в манию величия? Или… Может и врал. Но на него непохоже.
– Погоди, Фрумкин, говоришь? – насторожился Козин.
Он снял, не вставая с места, красную толстую книгу с полки, отодвинув кастрюлю, и стал листать на столе, рядом с тарелкой кильки.
– Непонятно, но бодрит… – бормотал он.
[[[* * *]]]
Брониславу клонило в сон, в равнодушье, в безразличие. Выяснять было больше нечего и незачем. Она устала переступать с ноги на ногу и разулась. А потом уселась босиком, в коридорной полутьме, на низкий табурет для обуви, под полу рыжего полушубка. От него пахло теплом, домом и нафталином.