На повестке дня — Икар
Шрифт:
Однако во всех газетных историях отсутствовала правда, та глубинная правда, которая стояла за этим очень странным разоблачением. Не было никакого упоминания ни о храбром молодом султане Омана, рисковавшем жизнью и положением, чтобы помочь Кендрику, ни об оманцах, охранявших его в аэропорту и на задворках Маската, ни о той удивительной, поразительно профессиональной женщине, которая спасла Эвана в кишащем людьми зале другого аэропорта в Бахрейне после того, как его чуть не убили. Между тем это она нашла ему убежище и врача, который возился с его ранами. И прежде всего, не было сказано
Вместо этого во всех статьях красной нитью прослеживалась одна общая тема: каждый араб заражен нечеловеческим зверством и терроризмом. Само слово «араб» — синоним жестокости и варварства; в арабах никаких следов порядочности, свойственной людям вообще. Чем больше Эван читал газеты, тем больше злился. Внезапно в приступе ярости он смел их все с кровати.
Ну почему?
Кто?
Кендрик почувствовал ужасную глухую боль в груди. Ахмат! Боже, что они наделали?! Поймет ли молодой султан, сможет ли понять? Ведь таким образом американские средства массовой информации вынесли приговор всему Оману, всей стране, вдаваясь в коварные спекуляции на тему арабского бессилия перед лицом террористов или, хуже того, арабского соучастия в бессмысленном, диком убийстве американских граждан.
Эван понял, что должен немедленно позвонить своему молодому другу и объяснить ему: в том, что произошло, нет его вины. Он сел на угол кровати, схватил телефон. Удерживая трубку подбородком, дотянулся до своих брюк, вытащил бумажник и извлек из него кредитную карточку. Так как Эван не помнил, какой код надо набрать, чтобы позвонить в Маскат, ему пришлось набрать "О" для связи через коммутатор. Внезапно гудок исчез; на мгновение он запаниковал, переводя взгляд широко раскрытых глаз с одного окна на другое.
— Да-а, двадцать третий? — прозвучал наконец в трубке хриплый мужской голос.
— Я пытался позвонить через коммутатор.
— Можете звонить по автоматической связи, раз вы здесь остановились.
— Я... мне надо сделать межконтинентальный звонок, — запинаясь, объяснил смущенный Кендрик.
— Не по этому телефону.
— По кредитной карточке! Как мне связаться с телефонисткой? Я сообщу ей номер моей кредитки.
— Я буду подслушивать, пока не услышу, как вы скажете номер. Может, он поддельный. Понятно?
Эван ничего не понимал. Это что, ловушка? За ним следили до захудалого мотеля в Вудбридже, штат Вирджиния?
— Думаю, на самом деле это не подойдет, — пробормотал он запинаясь. — У меня конфиденциальное сообщение.
— Подумать только! — насмешливо ответил голос. — Тогда найдите себе телефон-автомат. Есть там один у закусочной, миль пять по дороге вниз. Слышь, придурок, хватит с меня...
— Да подождите минуту! Ладно, ладно, оставайтесь на линии. Но когда меня соединят, я хочу услышать, что вы отключились, идет?
— Ну, на самом деле я собирался позвонить
— Кому?
— Не важно, придурок. Соединяю. Все, кто тут остаются на целый день, извращенцы или под кайфом.
Откуда-то издалека, из района Персидского залива, телефонистка, говорящая по-английски с арабским акцентом, сообщила, что в Маскате нет телефонной станции, начинающейся с цифр «555».
— Наберите эти цифры, пожалуйста, — настаивал Эван, и еще раз, более жалобно: — Пожалуйста!
Он насчитал восемь гудков, прежде чем услышал беспокойный голос Ахмата, произнесший по-арабски «Слушаю».
— Это Эван, Ахмат, — сказал Кендрик по-английски. — Мне нужно с тобой поговорить.
— Что, поговорить со мной? — взорвался молодой султан. — И у тебя, ублюдок, хватает наглости мне звонить?
— Так ты знаешь? О... ну, то, что обо мне говорят.
— Знаю ли я? Одна из самых приятных вещей заключается в том, что я богатый парень — у меня на крыше есть тарелки, и я узнаю все, что хочу, и отовсюду, откуда хочу! У меня даже есть преимущество перед тобой. Ты видел репортажи отсюда и со Среднего Востока? Из Бахрейна и Рияда, даже из Иерусалима и Тель-Авива?
— Очевидно, нет. Я видел только эти...
— Один и тот же мусор, хорошенькая куча, чтобы ты сидел на ней! Сиди себе в Вашингтоне, только не возвращайся сюда!
— Но я как раз хочу вернуться. Я возвращаюсь!
— Но не сюда. Мы умеем читать и слушать и смотрим телевизор. Надо же, ты все это сделал сам! Повесил это на арабов! Убирайся даже из моей памяти, сукин ты сын!
— Ахмат!
— Убирайся, Эван! Никогда такому о тебе не поверил бы. Ты что, приобрел в Вашингтоне больше влияния, называя нас животными и террористами? Это был единственный способ?
— Я никогда не делал этого, никогда не говорил такого!
— Твой мир сделал это! Они твердят это снова, и снова и становится чертовски очевидно, что ты нас всех хочешь заковать в кандалы! И самый последний распроклятый сценарий — твой!
— Да нет же! — запротестовал Кендрик. — Не мой!
— Почитай нашу прессу. Посмотри телевизор!
— Это пресса, а не ты и не я!
— Ты — это ты, самонадеянный ублюдок, живущий по вашим слепым, ханжеским иудео-христианским лицемерным понятиям, а я — это я, араб-исламист. И ты больше не будешь плевать на меня!
— Но я бы никогда этого не сделал, не смог...
— И на моих братьев, чьи земли должны быть у них отобраны по твоему распоряжению, а люди целыми деревнями покинуть свои дома, работу, мелкие ремесла — мелкие, но их, то, чем они занимались из поколения в поколение!
— Ради Бога, Ахмат, ты говоришь, как один из них!
— Опомнись! — В голосе молодого султана слышались злость и сарказм. — Полагаю, что под «ними» ты подразумеваешь парней из тысяч семей, которые под дулами ружей маршируют в лагеря, пригодные разве что для свиней. Свиней, а не людей! Боже милосердный, мистер Всезнайка, знаменитый своей честностью американец! Если я говорю, как один из них, черт побери, то сожалею об этом! И скажу тебе, о чем я еще сожалею: что дошел до этого так поздно. Сегодня я понимаю гораздо больше, чем вчера.