На распутье
Шрифт:
Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:
— Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите — я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!
Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил:
— Дай, родная, кипятку. На воле стыло.
Кузьма вынул из походной сумы корбш и сало.
— Надумал я так, Дмитрий Михалыч: казны у нас с тобой — ни на понюх. Казаков же пустить в северные города никак нельзя. Выход,
Не успели выйти из избы, воротился лазутчик с Можайской дороги с вестью: Ходкевич с обозом припасов опять изготовился лезть на Москву, намереваясь любой ценою пробиться к Китаю.
— Слушай, князь, — сказал Кузьма, всегда поражавший Пожарского своей быстрой сообразительностью, — не дай Бог коли прорвется — тогда беда, ляхи не подохнут в Кремле. А чтоб вышло надежно, надо копать через все Замоскворечье, от берега до берега, ров да вязать плетеницы — в них гетман увязнет.
— Славно, Кузьма! — Пожарский присел к столу, велев позвать своего писаря — старого дьячка с болтающейся на шее чернилицей.
— Пиши грамоту в города, — сказал ему князь. — «По благословению великого господина преосвященного Кирилла, митрополита Ростовского и Ярославского и всего освященного собора, по совету и приговору всей земли, пришли мы в Москву, и в гетманский приход с польскими и литовскими людьми, с черкасами и венграми бились мы четыре дня и четыре ночи. Божиею милостию и Пречистой Богородицы и московских чудотворцев: Петра, Алексея, Ионы и Русской земли заступника великого чудотворца Сергия и всех святых молитвами, всемирных врагов наших, гетмана Ходкевича с польскими и литовскими людьми, с венграми, немцами и черкасами от острожков отбили, в город их с запасами не пропустили, и гетман со всеми людьми пошел к Можайску».
Въехав в Троицкий, сразу же направились в келью архимандрита. Палицын подошел к старцу, проговорил с мольбою:
— Отец Дионисий, беда: как бы не ушли из Москвы казаки! Казна наша пустая. Чем подсобим ратному делу?
— Собери братию в собор, — сказал Дионисий кривому монаху.
Все служки и разные люди в один миг сбились в обители.
— Братие! Отдадим, что можем, но отстоим матерь-Русь! — сказал Дионисий. — Ничего не пожалеем ради спасенья земли.
Денег в обители не было, но оставались нетронутыми церковные облачения, вышитые золотом и жемчугами. Троицкие власти отправили их в залог казакам и обещали выкупить в скором времени.
Вместе с тем они отправили казакам воззвание, где расхваливали их мужество и доблести.
…Казаки, увидев подводу, скопом повалили к ней.
Но, когда узнали, что им привезли, вдруг на лицах казаков появилось выражение стыда и страха.
— Будь мы поганой веры, то мабудь и взяли. Пускай отсохнут у того руки, кто возьмет святыни Сергиевой обители! — от имени всех заявил с решительностью атаман Козлов.
— Свези назад! — крикнул Межаков, захлопнув крышку
— Не притронемся! — разнеслось по всему табору.
От первоначального желания скорее попользоваться добром не осталось и следа. Атаман Дружина Романов, почесываясь, проговорил:
— Перетерпим, чего там…
Показался на коне воевода Трубецкой: на бронзовом, луженом лице его было тоже выражение стыда.
— Марко и ты, Дружина, сейчас же везите имущество обратно в Троицкий, — распорядился он, перекрестившись. — Видит Бог: мы не сукины сыны.
— Русь вам, казаки, навечно останется благодарной, — с дрожью в голосе выговорил Палицын.
VIII
Месяц Кремль держали в смертельном кольце осады. Жолнеры, доведенные голодом до отчаяния, тенями ходили по Кремлю. Умерших стаскивали в ямы. Полковник Николай Струсь, командующий гарнизоном, успел порядочно нахапать золота и царской утвари. Но все это не имело теперь цены.
Ляхи в Кремле от лютого голода ели человечину. Вначале осажденные надеялись, что вернется гетман Ходкевич. Проходили недели, гетмана не было. Оставшиеся в Москве поляки были обречены на страшную гибель.
Человек двадцать солдат, как псы, кинулись с разных сторон на мертвеца, топорами стали рвать и рубить на куски его тело. Молодого гайдука, упавшего под ноги, постигла та же участь, что и пожилого.
От Успенского бежал и кричал какой-то длинный пан, грозясь кулаками:
— Не трогайте их! Тела принадлежат родственникам. Я, как судья, запрещаю!
Человек пять наемников, больше походившие на вставших из гробов мертвецов, бросились к нему. Судья, почувствовав опасность быть съеденным, с диким воплем как полоумный понесся прочь во все ноги{40}.
Приказ командующего гарнизона полковника Струся — забить, как скот, на мясо выпущенных из подвалов пленных, был исполнен: все до единого трупа сварили в страшных котлах.
Однако посланный 22 октября для переговоров с полковником Струсем воевода Василий Бутурлин вернулся ни с чем, заявив:
— Пустая затея, Дмитрий Михалыч, ни Струсь, ни другие полковники даже не хотят слушать о сдаче.
Наемники, чтоб не иметь лишних ртов и страшась за свои жизни, выпустили из крепости жен и детей боярских, наказав им вымолить у вождей ополчения пощаду себе.
Казаки Трубецкого, чуя хорошую поживу, ходкой рысью погнали коней к ставке Пожарского и Минина. Князь Дмитрий Михайлович стоял на подворье боярина Морозова, распоряжаясь устройством выпущенных боярских жен и детей:
— Всех накормить. Сыскать лекаря: пущай осмотрит хворых ребятишек.
Казаки разъярились за то, что им не дали ограбить боярынь, и похвалялись убить самого Пожарского.
Двадцать второго октября 1613 года сильной атакой казацких сабель поляков вышибли из Китай-города, голодные не могли защищаться, но Кремль ляхи продолжали держать.