На распутье
Шрифт:
Дмитрий Михайлович, не ожидавший такого горячего рвенья от купцов, с решительностью сказал:
— Теперь сам народ велит подыматься!
Ободрила и только что полученная грамота из Москвы патриарха Гермогена. Там писалось: «Маринкин сын на царство ненадобен: проклят от святого собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород да прислати в полки к боярам и атамане. А прислати прежних же, коих естя ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, Свияженина Родиона, Мосьева да Ратмана Пахомова, а им
Минин послал нарочного к Пожарскому — просил князя без промедления ехать в Нижний.
Князь, наскоро простившись с домашними, уехал в тот же день в простеньком крытом возке, велев кучеру торопить коней. Верстах в десяти от Нижнего, в небольшом селе с древней деревянной церковью, стояла рать дорогобужцев и вяземцев. Дорогобужцы дали клятву: умереть до единого, но не жить под сапогом у короля и его сына! Глаза Дмитрия Михайловича повеселели: он видел перед собой тех, кто готов был положить животы ради спасения земли.
— Веди нас, князь, под Москву! Отдадим все до единой нитки и положим животы свои, чтоб освободить Русь! — сказал старший рати.
— Славно! — сказал Пожарский. — Идем в Нижний.
У въезда в город его встретили купцы, дворяне, духовные с иконами, сермяжный люд с хлебом-солью, как единственную теперь надежду свою, встретили князя у въезда в город.
— Бьем тебе челом, князь, готовы животы свои положить за государство — только веди нас! — сказал Пожарскому старый стрелец.
— Прежде чтоб вести, надо как следует собраться. Не то все загубим. Да постоим за матушку-Русь! — ответил Пожарский; худое, изможденное лицо его дышало суровой, неукротимой волей.
По городам из Нижнего пошли грамоты:
«Дабы быть всем нам, православным христианам, в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать».
До зимы 1612 года сколачивали, как могли, ополчение. Иван Биркин, стряпчий, вынашивал измену: поздней осенью бежал к дьяку Никанору Шульгину в Казань, тот поднял ее против Пожарского и Минина.
— Встрену скота — зоб вырву! — посулил Минин, узнав об измене Биркина.
Ополченье продолжало стоять в Нижнем; не хватало ни денег, ни людей, ни тягла и сбруи. Как полетели белые мухи, стало известно; стоявшие под Москвой казаки окончательно спелись с псковским самозванцем Матюхой, — скверную весть эту привез находившийся теперь при князе Пожарском в лазутчиках Левка.
— Шишиморство продажных сабель! — проговорил Дмитрий Михайлович. — Я этакое от них ждал. Я их натуру знаю.
— Все ж, Дмитрий Михалыч, как дело дойдет пускать в ход сабли, атаманы нас поддержат, — высказал свою мысль Кузьма.
— Хотел бы я верить! Ибо без казаков нам шляхту не одолеть.
Пожарский, перебравшись в Нижний, обосновался в кучерской избе; тут же, за перегородкой, стояла его застеленная грубошерстным одеялом, с тощим
— Надо усилить обучение ратников. Народец сырой. За нерадение к ратному делу отымем поместья. Не глядя на знатность. Девок и баб в войско не пускать. От них — одна пагуба! За нарушение бить батогами. — Воевода высунулся из окна, со злостью наблюдая, как сытенькие дворянские детины дергались в седлах.
III
Двадцать третьего февраля 1612 года, боясь скорой распутицы, под звон колоколов ополчение наконец-то двинулось в тяжелый поход на Балахну с малой ратью и со всеми тяжестями. Главные силы составляли смоляне, дорогобужцы, вяземцы, коломенцы, рязанцы, московские стрельцы. Надеялись на пополнение в пути. Зыбучая марь укрывала пажити и леса, изредка изваянием вырисовывался ветряк, но не как в былые, сытые годы, на пустых мельничных дворах гулял, играя старой хлебной пылью, лишь ветер.
Посередине табора, оберегая пуще глаза, везли пушки и порох. Почти в каждом местечке и селении приставали новые люди: дворяне, холопы и мужики. Сотенные пытали их коротко:
— За родную землю готов живот положить?
— Готов.
— Вере в нашего Господа Иисуса Христа не изменишь?
— Не изменю.
— Целуй крест и иди с Богом в полк.
Неделю назад высланный отряд под начальством двоюродного брата Дмитрия Михайловича князя Пожарского-Лопаты, опередив казаков Заруцкого и Просовецкого, первым вошел в Ярославль, не дав им там закрепиться. Главную рать оставили в Балахне. Спозарань потянулись в ставку вереницею купцы, денег давали обильно, — теперь ополченская казна имела около десяти тысяч золотых. Дмитрий Михайлович, заметно повеселев, сказал Кузьме:
— Купцы-то какие! А мы думали: кряхтят, почесываются дядьки, сидючи на кубышках. А они-то вона молодцы, глазам любо!
— Пойми русскую душу-потемки, — отозвался Кузьма.
Тут узнали, что Казань, важнейший город, на который вожди ополчения так много надеялись, отложилась от их дела. Стало известно, что Казань замутилась из-за происков дьяка Никанора Шульгина и что на помощь к нему подоспел бежавший из Нижнего Иван Биркин.
— Что ж, княже, стыд этим сволочам, видно, глаза не выест, но из-за изменников дела не остановим, — сказал, как всегда смягчая гнев Пожарского, Кузьма.
— Пускай не надеются, — кивнул Пожарский, утихомиривая под воздействием слов Кузьмы поднявшуюся желчь.
В полдень ополчение вошло в большое село Решму. На дорогу со стороны села Юрьевца, где прошлую ночь отдыхало ополчение, въехал всадник. Гнедой спотыкающийся конь его, весь в мыле, хрипло дышал. Двое ополченцев ухватились за узду.
— Откуда? Куды прешь?
Верховой крикнул зычно:
— А ну, брось повода! Гонец до князя Дмитрия Михалыча, — и, направив коня по улице села, подъехал к Пожарскому.