На распутье
Шрифт:
А слухи к осажденным ползли один поганее другого: пробравшийся в крепость бродяга божился, что объявившийся Димитрий не сын Грозного, а поповский дурень из Северской земли, некто Матха Веревкин, иные баили, что сын Курбского, третьи — Могилевский бездомный учитель Митка, четвертые — какой-то иудей… Болотников стискивал зубы, в бессилии глядел, как все ближе подступала к крепостной стене вода, гнал тяжелые мысли: «Предал выродок! Встрену — удавлю своими руками!» У атамана Хвыленко выпытывал:
— Дознался, кто он? Молчанов али попович Веревкин?
— Бес его знает. Бают, какой-то чернявый, не
Болотников тяжко вздохнул:
— Дурень я, дурень. Кому поверил?!
В стане объявился еще один «государь» — «сынок» Федора Иоанновича, — малый с козьей мордой, весь словно измочаленный, с торчащими клочьями сивых волос на маленькой головке. Он пришептывал Болотникову:
— Ты тольки войди в Кремль — ужо я тя, Ивашка, озолочу… Могу побожиться! Ужо поцарствуем, пограбим! Будешь исть с моей царской золотой посуды. Погоди, добяремся!
Болотников показал ему черный кулак и посулил:
— Умолкни, мозгля! Я таких-то «царевичев» раком до Москвы ставил!
О самозванце по-прежнему не было никаких вестей. В степи бушевали пожары, ждали с ужасом, что огонь перекинется на постройки крепости. В церквах неутомимо служили молебны, давно охрипшие голодные священники в полуночный час читали молитвы, — просили Господнего подсобленья…
XXVIII
Сигизмунд III дал аудиенцию двум важным иудеям, явившимся во дворец от имени высшего совета раввинов.
Король находился в заметном раздражении. Его сын Владислав, хлипкий и жидковатый телом юнец, был тут же, в кабинете у отца.
— Великий король оказал нам такую честь, какую невозможно даже себе представить, — произнес, согнувшись в три погибели, раввин.
— Великий король должен знать, как чтут его иудеи, — кивнул большой головой другой посол, при этом почмокав — в знак душевного расположения — своими толстыми, нашлепистыми губами.
— Было бы бессовестно сказать, что я притесняю иудеев, — заметил Сигизмунд, действительно не мешавший им прибирать к рукам богатства Польши.
— Но этого мало, — сказал раввин, блеснув глазами от прихлынувшего вдохновения.
— Разве мало еще у вас золота? — удивился Сигизмунд.
— То, ваше королевское величество, преувеличено. Но теперь мы хлопочем за всех наших братьев, какие есть на свете: мы хлопочем за Польшу. Вам же будет лучше, если мы вместе с доблестными рыцарями-поляками проникнем в Московию.
— Но ваших в Московии бьют, — заметил король. — Их вешают в самых людных местах.
— Мы готовы, ваше величество, идти на жертвы: да будут счастливы наши потомки, а также ясновельможные паны! — ответил на замечание короля раввин.
— В Московию вы лезете не для того, чтобы добыть славу полякам, — желчно проговорил Сигизмунд. — Вы идете за русским золотом и пушниной. Но поляки не такие дураки, как вы думаете!
— Ваше величество напрасно сомневается в честности нашего древнего народа.
На тонких губах Сигизмунда заиграла саркастическая улыбка, глаза стали прозрачными, как слюда. Хотя Сигизмунд понимал волчью натуру этих людей, но продолжал слушать и у него не было воли выпроводить их вон: сам того не замечая, он подпадал под их влияние; это была какая-то злая магическая сила.
— Я не стану чинить
Раввин опять крестом приложил руки к груди, а его товарищ засопел до неприличия громко.
— Без нас ни одному народу в целом свете Россию не покорить. Католики не сделают того, что можем мы, — произнес важно раввин, откланиваясь, заметив жест короля, указывавший на то, что аудиенция окончена.
XXIX
Тула походила на затопленный остров — вода поднялась по крыши. Мятежники пуще глаза берегли порох, подняв его на крепостные стены, на башни и звонницы. На распутнях, куда не доставала вода, кучами сидели на пожитках доведенные до отчаяния горожане. Иной тут же, на холодной, грязной распутне, испускал дух; в угрюмой тишине казаки кидали в повозки мертвецов, отвозили ко рву, под крепостную стену, сваливая как дрова. Все новые люди, теснясь, лезли на колокольни и высокие крыши, спасаясь от прибывающей воды. Обороняющие крепость, однако, все так же непоколебимо стояли на стенах у бойниц и на башнях и, как только из-за туров и земляных укреплений показывались царские рати, обрушивали на них тучи камней и свинец. Но новый злой ропот пополз меж повстанцев и посадского люда:
— Повязать Ивашку с Шаховским — да выдать их головы Шуйскому!
— Доколева мы будем терпеть пустобрехов?
Болотников пытался уговорить толпу:
— Я имею верные сведения от лазутчиков: через три али четыре дни Димитрий с великим войском выручит нас. Продержимся малость! Вода вот-вот пойдет на избыв, и тады мы вырвемся.
Лицо его, почернелое, с запалыми глазницами, было страшно. Он по нескольку раз на день взлезал на колокольню, оглядывая дальние окрестности, но все дороги лежали пустынными, а если и показывались вдали обозы, то это шли подкрепления Шуйскому. Наносило холодные дожди, дули знобящие осенние ветры, тучи едва не задевали за крепостные стены, рано смеркалось, и в безглазых сумерках делалось еще безотраднее.
— Дело погублено. — Болотников, окоченев на ветру, слез с колокольни и подошел к костру.
«Царевич Петр», тоже посиневший, спросил со страхом:
— Что будем делать, Иван?
Белобородько, злой от голодухи, сообщил:
— За ночь околели двадцать казаков.
Болотников глубоко задумался, затем сказал:
— Ежели Шуйский помилует, то сдадим город.
Илейка придвинулся к нему. Тупое лицо его вытянулось от страха:
— Омманет. Кому ты хошь поверить?
— Я решил заключить договор с Шуйским. Ежели Шубник никому из восставших не станет чинить зла и даст волю, то сдадим город.
— А коли не даст? — спросил Шаховской.
— А не даст — умрем, но на его милость не сдадимся! — сказал непреклонно Иван.
— Я не верю рябому лгуну! — крикнул Шаховской.
— А куды деться? Беззубцев и Берсень, отправляйтесь, поставьте Шуйскому наши условия, как у нас уговорено. Ежели он даст помилование всем — и поклянется, что сполнит свое слово, то мы откроем вороты…
Царь же Василий, отправляя на переговоры брата Ивана, наказал:
— Мы должны воров перехитрить. У нас на спине другой самозванец. Быть бы живу!