На распутье
Шрифт:
Молоденькая княжна Мария, полуоткрыв вишневые губы, в просторном сарафане, в блиставшем жемчугом рогатом венце, с девами Шуйскими сидела в нарядной царицыной светлице — в той самой, где некогда жила Марфа Нагая, а потом эта чужеверная ненавистница России шляхтенка Марина Мнишек.
Зачастила во дворец и жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина — худая, с недобрыми темными глазами, дщерь Малюты Скуратова, родная сестра удушенной Марии Годуновой{26}, — ей ночами снился рогатый царицын венец…
Невесту, обмиравшую то ли от счастья, то ли от ужаса, во дворец привезли ранним утром. Мамка и старуха постельница
— Терпи, матушка, терпи, — подбадривала мамка.
— Много топлено, не угореть бы. — Екатерина царапала недобрым темным глазом счастливую деву Буйносову — не забрюхатела ли до венчания? Но ничего приметного не находила.
— Ежели дворецкий достанет аглицкого мыла да ладану, можно пойтить, — ответила Мария.
Тут же стояли в серебряных сосудах грушевый взвар, квасы, меды, коробки с орехами, заморскими сластями, и девы то и дело туда запускали руки, кушали весьма усердно, невзирая на то, что трескались с жиру.
— Скушно мы живем. Вона в Лондоне, бают, не то что у нас. Там-таки такого свинства нету, — сказала Екатерина.
Старшая Шуйская скривила пухлые губы:
— Чо Лондон? Чо Лондон? Наш-то двор нешто ж хуже? Мы тоже вона как разодеты. Пускай королева свой двор к нам везет, — чай, позавидует. Рази у нас всего мало?
Екатерина высмеяла ее суждение:
— Свинства, верно, на Москве в кажной подворотне пруд пруди. За версту от мужицких сапог тянет дегтем. Одно скотство! Нужники да кузни — и боле ничего нету. В королевских-то покоях, поди, не нашим атласам и кикам чета. Там, сказывают, блеску зело много. Какие там шелка да атласы!
Вошла старая княгиня Буйносова. Строго общупала глазом дочь — та сидела ни жива ни мертва, дура дурой, сгорая от счастья и страха, — подумала с удовольствием, косясь на Екатерину: «Зависть гложет, не тебе выпал царицын венец!» Вражда между Буйносовым-Ростовским и царским братом Дмитрием была негласная, скрытая — и оттого еще более непримиримая. Екатерина, завидуя знаменитому царскому племяннику, Михайле Скопину, который мог помешать Дмитрию после рябого старика получить престол, ненавидела и Марию Буйносову. Царь-то хоть стар, да вона как глядит на Марьины груди! Екатерина ощетинилась, увидев старую Буйносиху.
Сенные девки-постельницы табуном теснились у дверей, ожидая приказаний.
Были наконец подняты караваи; вышел дружка с блюдом хмеля, на руке — ворох чудных расшитых платков, дорогие меха хвостами до полу. Сваха и подсваха ухватили под локти обмирающую невесту — у Марии голова шла кругом, сохли вишневые губы… Две боярыни, зело опытные, сзади невесту поддерживали.
— Пошли, — прогудела сваха.
За невестой нарядным стадом теснилась родня — двинулись по переходам в Золотую палату. Сверкало золото и серебро, все ломилось от блюд. Невесту, как идола, мать с мамкой усадили на золоченый стул, поверх венца голову покрыли белым платком.
Голубое душистое облако ладана поплыло, наполняя палату, и в его тумане показался протопоп Терентий — с крестом и кадилом; по красному сукну, окропленному святой водою, шел патриарх, за ним двигался царь-жених. Его вел под руку свадебный тысяцкий Григорий Волконский. Оберегатель от разной порчи ясельничий, как ангел, освещал путь жениха к невесте.
Дворцовая церковь встретила морем свечных огней. На хорах провозгласили долголетие. Невеста держала свечу, рука ее дрожала, на белые красивые пальцы капал воск.
Василий Иванович, нагнувшись, шепнул:
— Не бойся, то нас
Патриарх служил сдержанно, как бы с укоризной говорил поучения, совал к губам царя и новоиспеченной царицы большой золотой крест. Густым басом возвещал долголетие дьякон. Молодых повели вокруг аналоя, опять целовали крест на вечное, до гроба, единение пред Богом…
Дева по обычаю опустилась на колени — припала к малиновым сафьяновым сапогам нареченного. Гермоген возвестил:
— Жена да чтит мужа, плоть греховна, и пусть муж прибегает к плети.
— Молодые, поцалуйтеся! — приказала сваха.
Горячий трепет юной жизни, сладкий и вместе горький, ощутил царь Василий, прикоснувшись к шевелящимся упругим губам юной жены.
С головы Марии сняли покрывало, сваха осыпала молодых хмелем и льняным семенем, подсваха замахала соболями — и враз забили каблуками плясуны, загрохотали бубны, пошли кругом, по древнему чину, напевно и радостно.
VI
У Паперзаков по воскресеньям собирались проживающие в Москве иезуиты, католики, пришлые ливонцы и шляхтичи, кинувшиеся в Московию на добычу богатства. Собирались целой стаей за занавешенными окнами, за длинным столом, — туда допускали лишь надежных слуг, чтоб не узнала ни единая душа про то, что там говорилось. Сам Лев Паперзак облачался в княжескую одежду, которая ему и не снилась в Польше: там он носил дырявый кафтан и протертые штаны, едва державшиеся на тощей заднице, — теперь же надевал поверх богатого кафтана шелковый, на малиновой подкладке опашень, застегивал его огромной алмазной пряжкой, подпоясывался узорчатым шелковым кушаком, отчего выпячивался отросший живот; когда он все это напяливал на себя, то походил на петуха. Не отстал от него и Шенкель, — этот весь залоснился и заплыл жиром, гладкие щеки, обширная лысина, толстые губы и наеденный зоб — выглядели весьма внушительно. Сын Ольбрихт был точной его копией. У жены Шенкеля Софьи красовалось по два бриллиантовых перстня на руках. Младший отпрыск, чернявый Петр, походил на вороненка.
Рядом с семейством Шенкелей, по обыкновению, усаживалась чета Мильсонов, иной раз они брали дочку. Мильсон, не в пример другим, не потолстел — наоборот, кинувшись в приобретательство, он сделался еще поджаристее, хотя и любил покушать.
По другую сторону стола садился толстенький Витт, голландец, с примесью немецкой крови. Витт тоже по-раздался вширь и утерял много волос на голове, отчего плоские и большие уши напоминали ручки сундука. Ни жену, ни дочерей с собой в гости он не брал. И все общество пускалось в догадки: какая тут крылась причина? Одни говорили, что жена и дочки никогда не ходили в баню и потому имели правило чесаться, другие утверждали, что Витт был большой ревнивец.
Кроме описанных семей за стол садилось несколько иезуитов; тут бывал посланник знаменитого иезуита Пассевино, генерала их ордена, некто Бертолини — маленький, лысый, с одним зрячим, но пронырливым глазом итальянец, мечтавший о покорении католиками Московии. Чинно высиживал промотавшийся шляхтич Пынтковский, — впрочем, он себя выдавал за англичанина. Его бесили обычаи московитян и особенно служба в их церквах. Однако Пынтковский любил кушанья московитов, а также русскую водку.
Слуги внесли большие блюда со стерляжьим студнем, пироги с грибами и ливером, на крючковатом носу Пынтковского от чревоугодия даже выступила испарина. Никто из присутствующих у себя дома никогда не видывал столь ароматных и аппетитных кушаний. У Паперзака от удовольствия подергивался острый нос.