На распутье
Шрифт:
— Выходите через черное крыльцо, живо! — шепнул Гурьян Купырю.
— Я выйду следом, — сказал им Василий.
— Елизар, голова твоя бедовая, время такое, что можно без нее остаться, — сказал на улице Василий Купырю, — шли бы вы, правда, к нам, работы хватит.
— То не по мне: надо проведать католиков в Немецкой слободе. Вчерась поглядели: сыто, сволочи, поустроились! Ишо, даст Бог, встренемся. — И они пропали в сумеречной мгле.
…Первыми обчистили Паперзаков — недавно отстроенный с краю слободы дом. Паперзак, порядочно подравший глотку днем с купцами, сидел за подсчетом выручки. Ядвига, тряся грудями, вытянув жирную шею, следила за ловкими руками мужа, мусолившего деньги… Вдруг чья-то
— Ты жива, Ядвига?
— Ограбили!.. — Ядвига, выдрав кляп, сунулась к дверям, но они оказались запертыми.
Когда слуга отворил дверь, они кинулись в комнаты и увидели, что от серебра и золота не осталось и следа. Паперзак, ухватив пистоль, выскочил на крыльцо, но тьма была пустая, безглазая, дергая на голове волосы, он завыл…
В ту же ночь свечой занялся дом торговца-гамбургца, — этот порядочно нажился на перекупе скота.
…Дня через три лихие люди сидели в харчевне, где толклись увечные, бродяги, — спустили на угощение все, что добыли в Немецкой слободе. Иной скиталец, расчувствовавшись, становился перед Купырем на колени. Но тот не знал тщеславного чувства, журил человека:
— Я те что, али царь? Мы — люди простые, бедных не обижаем, а взять у католиков да у всякой сволочи — за то Бог, я так думаю, грех нам скинет.
— Должон скинуть, — подтвердил Зяблик.
Старый монах, ходивший к валаамовским угодникам, сказал:
— За ваши души пред Богом поставлю свечку, а також помолюсь и впишу рабов во здравие. А поговеть да причаститься святых Господних тайн, сынки, надобно, не то услышите глас осуждения.
Купырь кивнул, соглашаясь:
— Ладно. На энтой седмице сходим в церковь.
Разгром Болотникова дела московитов не поправил. Вспыхивали мятежи, воры отпробовали порядочно крови, вошли в хмельной азарт. Много крови пролилось в Астрахани, — ее взяли царские войска штурмом. Не меньшей измылся братской кровушкой Царицын: зело много перебили, перетопили, перевешали. Страшно стало даже усмирителю воеводе Шереметеву. Все затуманилось в смутной пагубности. С запада ползла униатская зараза, тайно готовилось влезть в бытие московитов коварное иезуитство, католичество, иудейство… На западе вглядывались в туманную восточную русскую даль… В их воображении рисовались сказочные богатства сей земли. Они говорили о своем мессии, но астрологи и мудрецы предрекали, что время их придет еще очень не скоро, но оно все же придет. Как пронырливые и алчные раввины, так и ксендзы готовились к появлению мессии. Великая, окутанная туманами восточная земля не давала им покоя. Русь ждало еще худшее лихолетье.
Часть вторая
Тушинский вор
I
Второй самозванец в самом начале 1607 года, когда еще держалась из последних сил Тула, выжидал в Стародубе{22}; сидел покуда непризнанный, как забеглый пес. Хитрец Мнишек не подавал вести, радные паны, с кем приходилось нюхаться, порядочно обжегшись на Гришке-расстриге, не сулили ничего определенного. Самозванец послал на север надежного Алексея Рукина — говорить там всем, что царь-де Димитрий жив и ныне люто бедствует в Стародубе, а вы, мол, нежитесь на пуховиках. На самозванца порой нападал страх. «Разве Отрепьев был дурак, а что от него осталося? Как
Рукин вскорости воротился с пятью боярскими детьми. Окруженные толпой Стародубцев, те вошли на подворье, где сидел самозванец. Битка-Митка, натянув добытую потертую епанчу, шибко напуганный, вышел на крыльцо. Рукин было сунулся к «царской» руке, но самозванец пхнул ему в рожу кулак.
— Мне сей человек неведом!
Рукин поднял коровьи ресницы и спросил, заикаясь, с изумлением:
— Але ты теперь уж не царь Димитрий?
— Какой еще царь? — оскалился тот.
— Да он над нами потешается! — крикнул с натугой мясник в нагольном тулупе. — Его надо убить! Это сатана!
На подворье затрещал тын. Кто-то облютелым голосом вякнул:
— Удавить на вожжах! Захлестывай, ребяты, ему на шею!
Шибко остервенелые, кто посмелее, полезли на крыльцо. «Вона смерть моя!» — Самозванец ухватил палку, быстро соображая, тянуть было нельзя ни минуты. Ожесточенно выкрикнул:
— Ах вы б… дети, на каво лезете? Еще вы меня не знаете: я — государь!
Подействовало магически. Вдруг те самые озверелые люди, которые только что лезли его прикончить, пали как подрубленные на колени, а мужик звероподобный выкрикнул:
— Виноваты, государь, пред тобою! Прости нас, заблудших.
Самозванец выпятил грудь:
— Молите, скалдырники, об моей царской милости.
С этого дня в его кошелек потекли гроши… Во все концы из Стародуба полетели грамоты, — стали скрести людишек на рать. Опять, как и при Отрепьеве, потянулись, хотя и с оглядкою, падкие до наживы польские паны и казаки, давно не пробовавшие в деле свои сабли. Над дружиной начальником самозванец поставил пана Меховецкого — не забыл, кто его окрестил царевичем в тот памятный день в Могилеве.
Не медля больше, жидкое войско двинули под Козельск. Напали глубокой ночью на малый гарнизон и, истребив его, вышли на Карачаевскую дорогу.
Из Тулы пришла худая весть: Шуйский взял крепость.
Лагерь ходил ходуном, смутьянил… Двое телохранителей сидели под царской дверью — не выпускали из рук заряженных мушкетов. На рассвете только с этими двумя литвинами самозванец погнал коня в Путивль, надеясь выждать там время. Но вскоре их догнали.
— Мы из Киевской Украины от князя Рожинского: он тебе самая верная опора. Русские тебя продадут, а поляки вернут тебе корону и славу, так как они самый верный народ на свете!
Тысячный отряд охочей до поживы шляхты вселил некоторую надежду. К самозванцу подъехал шляхтич, обвешанный с головы до пят оружием, в кольчуге и доспехах, весь пропахший дешевыми кабаками. Это был пан Валавский, посланец князя Рожинского. Он придирчиво оглядел «царя Димитрия».
— Князь Рожинский — твой союзник, — сказал Валавский по-польски. — С еще большим отрядом он скоро придет тебе на помощь.
— А чего он медлит? Вы получите от меня то, что вам и не снилось в Польше.
Еще через день — новая рать. Пан Тышкевич, остроносый, важный, сидел на необычайной красоты серебристом аргамаке [34] , он не без ехидства уставился на самозванца. Подъехал рослый, с вислыми усами шляхтич-рубака Лисовский, многоизвестный по походам на восток. Самозванец, пробежав глазами по воинству, в восторг не пришел: людишки выглядели не шибко надежными. Адам Вишневецкий, порядочно отощавший, поболтавшись в пучине русских смут, все еще держался воинственно и не терял надежды получить побольше русских земель. Под ним тоже был добрый конь.
34
Аргамак — рослая, породистая, верховая азиатская лошадь.