На распутье

Корнюшин Леонид Георгиевич

— Мое благодарение, панове, — сказал самозванец, приветствуя сановитых шляхтичей. — Вы мне служили допрежь, когда я сгонял пса Бориса, надеюсь, что послужите и ноне!

Самозванец оскалился, изготовясь к отпору, если кто из них напомнит, что он вовсе не похож на царевича Димитрия. Но хитрые паны сделали вид, что видят именно царя Димитрия, чудом ушедшего от рук разъяренных бояр.

— Мы рады тебя видеть, государь, живым и здоровым, — сказал Вишневецкий, подавляя брезгливое чувство.

— Ты все тот же, государь, слава Богу, — заметил

пан Тышкевич, сощурив хитрые глаза.

— Да, я тот, и вижу, к моему удовольствию, што и вы, паны, не меняете своего слова. Ну, а што панство и ксендзы? Хочут ли они мне подсоблять?

— Не только панство, но и сам король желает тебе успеха. Следует идти осаждать Брянск, — сказал Лисовский, — есть сведения, что туда тебе придет подмога.

— Поворачиваем на Брянск, — согласился повеселевший самозванец.

Под Брянском к вору подоспело подкрепленье донских казаков — при куренном атамане, пяти есаулах и двух хорунжих.

— Ежели ты поставлен католиками или варшавскими жидами, то я отрублю твою голову и воткну ее на палку на посмех православным казакам. Ты такой же Димитрий, как я турецкий султан, бо Гришку Отрепьева я видал так же, как и тебя. Но то дело твое — будешь расплачиваться своей головою, а наше дело — хорошенько погулять да попить чужой горилки.

Самозванец, глянув со страхом в сверкающие отвагой атаманские глаза, заверил:

— Я такой же крещеный, как и ты, и католиков, а тем паче иудеев не терплю. Тебе, видно, атаман, залепило чем глаза — раз ты мени не признал.

Куренной отъехал к стоявшим поодаль своим есаулам и хорунжим.

— Ну, што он бачит? Шо он за человик? — спросил один из есаулов, не вынимая из угла рта такую же черную люльку: видно, он с нею и родился.

— Казна що! Он, панове добродию, на мой глаз — из Иудина колена!

— Коли так, то такой псюхе моя сабля служить не будет! — заявил решительно один из хорунжих.

— Неужто иудей? — спросил есаул, казак весьма больших размеров, высекая кремнем огонь, чтобы разжечь нарядную люльку. — Вызнаем — повесим как собаку!

15 декабря произошла яростная сшибка за город. Литвинов-Мосальский первым подоспел на выручку Брянску, — его конница ринулась, как в омут, в Десну, в ледяное крошево, и, знать, Бог помог им, выскочили на другой берег все, ни одна пуля не пометила.

Ночью Десна оделась в ледяной покров: самозванец, соединив свои шайки, накинулся на рать воеводы Куракина. Дрались отчаянно, лезли друг на друга по трупам, сходились несколько раз, от утра до заката; ляхи хоронились потихоньку за спинами казаков — лезть в пекло желания не имели. Когда садилось в кровавую муть солнце, на совете за городом самозванец порешил:

— Плакать нам нечего, что не добыли Брянска. Прародительский престол, рано или поздно, будет в наших руках. Брянск нам не в надобность. Уходим в Орел. Там они нас не достанут.

II

Расчувствовавшись, посверкивая глазом,

Елизар Купырь говорил:

— Наше дело, ребятки, вольное: нас то вознесет, то кинет в бездну — в унылости киснуть мы не свычны. Подадимся в Орел, поглядим на царишку.

— Можа, евонное сучье величество ишо князьками изделает, — хохотнул Ипат.

Дня через три отпетые появились в ставке. Одноглазая рожа Елизара бросилась в глаза самозванцу, когда тот направлялся в баню: Купырь с ворохом веников караулил его поблизости.

— Славна рожа: клеймо татя [35] поперек, — задавился смешком «царь».

— Не пойман, бают, — не вор. — Купырь с явным разочарованием глядел своим зорким оком на замухрышчатого царишку.

— Мне служить хошь?

— Можна. Ежели дашь, твое величество, от пуза жратвы да в придачу водочки и пива.

35

Тать — вор.

— За мной не станет. Будешь заведовать парильней. А коли с дурным умыслом — кончишь вон на том суку! — посулил царишка.

— Пристрой, господин, моих товарищев: оне тут вот — трое молодцов.

Ну и житье наступило у Елизара: надо бы лучше, да некуда! Днем он, по обыкновению, налаживал мыльню — ближе к вечеру встречал «царя». Баня, поставленная на задах «дворца», самозванца встречала сладким духом, теплым голубым туманцем — от клокочущего котла так ароматно потягивало мятой, душицей, полынком. У Елизара для работы под рукой находилось три запаренных веника: один, с дубняком, — для потягу, чтобы продрало до костей, другой, с гибкими мелкими ветками, — сымать зловредный дух с «царского» тела, и третий, мягкий, лопушистый, окуренный ладаном, — для умягчения души и кожи.

Всякий раз, встречая самозванца, Купырь вопрошал:

— Каким манером, твое величество, ноне сечь?

— Але не знаешь? Корми вас, дармоедов! Ноне работай, как скачет галка.

Вытянув волосатые ноги, с проваленным брюхом (сколь обильно самозванец ни напихивался едой, фигура его оставалась тощей, хотя с рожи «царь» начал подзаплывать), «царь» гундосо орал с полка:

— Давай горохом, чтоб тебе зенки повылазило!

— А то я не знаю.

Про себя же Елизар подумал: «Сыщу сыромятину — удавлю паскуду!»

Тушинское коловращенье напоминало базар — тут шла такая мена всего, добрались и до икон, что даже Елизарова братия изумлялась. Ипат цедил сквозь зубы:

— Хороша «столица»! Пьяный кабак!

Охотиться на женщин ляхи выезжали целыми отрядами, но самых достойных везли не к царишке во «дворец» — к пану гетману.

Меховецкий же почуял опасность: Рожинский подбирался к его гетманству. Тут пронырливый шляхтич не ошибался. Он прямо заявил самозванцу:

— Рожинский — большой мошенник, обманет тебя. Гони, покуда не поздно!