На распутье
Шрифт:
— Татары мне верны, — ответил самозванец на предложение Заруцкого.
— Тебе верны только казаки, — бросил язвительно Шаховской.
— Брешешь! Все города на востоке и на севере — мои! — Самозванец, напялив венец, прошелся пред атаманами.
— Все те города не стоят сотни сабель моих казаков, — обозленно выговорил Григорий Шаховской.
— Не будем чиниться. — Заруцкий налил себе водки, опрокинул в рот кубок, отломил корку, понюхав ее, заметил: — Ты бы, государь, девку подале прятал… Ляжки-то
— Ну тебя к черту, Иван! Можа, не я дал казакам вольницу? Какие вести из Астрахани?
— Стоит покуда за тебя. Пока что! — прибавил зло Заруцкий. — Может отложиться.
— Астраханцы мне верные по гроб! Лазутчики из Воронежа воротились?
— Еще нет, — ответил Шаховской озабоченно.
— Найди ловкого казака — пущай сегодня скачет в Астрахань к воеводе… Христиане мне изменили, так я обращусь к магометанам, с ними завоюю Россию или не оставлю в ней камня на камне. Турция должна помочь нам отбросить прочь ляшского короля.
— Под турок Москва не ляжет — ты на это не надейся, — отрезвил его Заруцкий. — Ты сделай так, как выгодно казачеству. Все твои планы без моих сабель — мыльный пузырь.
— Марина хлопочет за немцев, — сказал Шаховской, — и злит казаков.
— Не будь я Димитрий, если сегодня же с ними не расправлюсь, — заявил самозванец. — А если царица будет лезть и досаждать мне из-за них, велю утопить ее вместях с немцами. Не забывайся, Иван: города присягают мне, а не тебе, без моего знамени ты сам — мыльный пузырь. Ишь взял волю, атаман!
Заруцкий, поднявшись, бросил:.
— Не зли казаков!
Как только стихли в переулке копыта атаманских коней, Петр Араслан Урусов явился к самозванцу. Кивая головою, он сказал:
— Завтра, как только ободняет, мы хотели учинить охоту на зайцев. Если будет угодно твоей милости, то рады услужить тебе.
— Я и сам собирался. Охрану не возьму, — сказал самозванец. — Ты отвечаешь за мою жизнь головой!
Урусов с особой почтительностью ответил:
— Про то твоей государской милости не надо заботиться. Будет так, как ты хочешь.
XI
На охоту они выехали спозарань 11 декабря 1610 года. Занималось тихое утро, тянул колючий северняк. На берегу речки Ясенки, около широкого кустарника, Урусов, ехавший от вора по правую руку, на шаг сзади, вдруг оскалился и, выкрикнув что-то по-татарски, выстрелил в самозванца. Тот, захрипев, съехал с седла, зацепившись ногой за стремя. Острым мечом Урусов единым взмахом отсек голову самозванцу.
Ногаи, выскочив на опушку, уходили во мглу полей, в Тавриду. Шут Кошелев, без памяти от страха, погнал коня в город, ворвавшись в «царицыны» покои, крикнул:
— Государя убили!
Марина, ходившая на сносях последние дни, забрюхатев от Заруцкого, не глядя на то, что на дворе
Среди казаков поднялся ропот:
— Бесстыжая! Грудями-то голыми трясет. Слыхано ли? Брюхатая носится!
— Недаром же гутарили ребята, как ее в Тушине валял весь табор.
Заруцкий, распорядившись, чтобы была наряжена, подвода за телом самозванца, подошел к Марине, схватил ее за руки, та завизжала:
— Пошел прочь!
— Но-но, со мною так не гутарь! Тебе без меня некуда деться.
Казаки рубили в переулках мурз, гонялись за татарами и шляхтой, а по Калуге вскинулся клич:
— Надо искать казацкого царя. Мы под чужого не пойдем. Пускай сперва примет нашу веру.
— Маринкин выблядок нам тоже не царь! — кричал какой-то сотенный. — Целуем крест князю Трубецкому.
Заруцкого, кинувшегося было в степь, воротили обратно.
…«Царицу» Марину калужане определили под стражу. Дня через два в лагерь к Яну Сапеге привели оборванца странника, державшего в руках корзинку. Он вынул из нее свечку, живенько разломал, протянув гетману записку от Марины: «Ради Бога, избавьте меня; мне две недели не доведется жить. Вы сильны; избавьте меня, избавьте, избавьте. Бог вам заплатит!»
Лезть на детинец — дело было трудное, рискованное. Сапега сказал:
— Калугу мне не взять. «Государыня» же остается в воле Божией. Я ей помочь не могу.
Обезглавленный труп вора уже около месяца находился в нетопленой церкви. Голова самозванца лежала отдельно от тела на скамейке — окрестные жители божились, что ночами она выкатывалась наружу, прыгала по стогнам и распутням и завывала бесом. Жители, крестясь, заходили в церковь, со страхом разглядывали голову с черными слипшимися волосами, вели разговоры:
— Бают, тут нечисто: бесова сила! Голова-то ночью на волю вылазит.
— И правда, дьявол. Морда-то нешто царская: клыки-то!
— Ахти! Спаси Бог! Видать, прегрешили мы?! Вовсе он не сын Иоаннов: то, братове, беглый жид!
…«Царица» Марина, слава Богу, разрешилась от бремени.
— Царевич! — восторгалась Марина и теперь, прикинув, что не потерять надежды на трон можно только приверженностью к русской православной вере, стала ходить по распутням и казацким таборам и там исступленно кричать:
— Отдаю вам своего царственного сына: крестите его в православную веру, как принято на Руси. Я согласна!
В народе же говорили:
— Младенец-то зазорный, подложный, стало быть. Больно скоро она разрешилась…