На распутье
Шрифт:
— Жила с вором, сама воровка и воренка родила. Не признаем!
— Нам ведомо, кто был «государь». Собака, вор и блудник.
— Нас не обманешь! — заявили ей на посаде.
Но игра «государыни» на струнах русской души даром все же не пропала — тут она не просчиталась, — иные стали говорить:
— Раз так — будем крестить по-нашенски, по православному обычаю.
— Будем крестить, — заявил поп Никифор, даже прослезившись. — Ей-богу, сам буду.
Велика доверчивость русского человека! Нет ей предела… Сына ее нарекли Иваном.
XII
…Москва глухо
Служить Прокопий поднялся гибнущей России, то была правда, но судачили про него и иное: попутал, мол, его бес гордыни… Сидел, проклятый, в его горячей душе. Он сызмала не любил, чтобы им повелевали. Мелкопоместный род Ляпуновых угас бы, если бы не Прокопий, выскочивший из омута смут. Смекалистым умом и горячим сердцем наделила сего рязанца природа. Еще отец с гордостью говорил, что всему роду от Прокопия будет слава большая. Пророчество сбылось, но славу эту он добыл ценою собственной жизни.
— Бояре продали Россию! — так заявил Прокопий Ляпунов на совете лучших людей Рязанской земли. — Вызволять ее, окромя меня, некому.
Именитых не могло не покоробить такое его заявление. Не могли они захудалого дворянина в потрепанном кафтанишке допустить в вожди! Прокопий хорошо понимал страшный закон местничества, но он, игрок по натуре, мало об том задумывался. Некому больше было подняться, думали о новых отчинах, о прибыльности, — то доказали продавшиеся в Москве правящие бояре. Одна была сила, на которую делал первоначально ставку Прокопий, — казаки. Пронск, где Ляпунов едва не погиб с малой своей ратью, спасенный князем Пожарским, был уроком. Сейчас же, когда Ляпунов стал сколачивать ополчение, Дмитрий Михайлович советовал ему:
— Нужно, Прокопий, крепкое войско: со сбродом и ворами мы королевских псов не выгоним. Я тож становлюсь под твое знамя. Будь осторожен, не покладывайся тушинским казакам — то воинство зело ненадежное!
— А на кого же нам покладываться? На семерых бояр? На великородных Голицыных, Воротынского? — Прокопий всеми силами души ненавидел этих господ. — И в Писании святом сказано: как в глубокую старину великий Моисей дал согласие с верными Богу людьми страдать, — так и мы, тож рабы Божьи, не должны брезговать всякими, кто по апостольскому гласу ищет, чтобы творити волю вечного Владыки. Польский король, отрыгнутый сатаною, — наш губительный враг, а, стало быть, все, кто ратует пред святыми угодниками о его истреблении, — тот должен идти с нами к спасению земли.
— Зачем ты писал к пану Чернацкому? Ты думаешь, что Ян Сапега, этот подлый и коварный враг России, станет служить нашему освободительному делу? — спросил Пожарский, упорно не желая соглашаться с ним.
— А тебе, князь, разве неизвестно, что сей пан писал в Калугу Трубецкому? Сапега поклялся там, и мне тоже через Чернацкого поклялся, стоять за нашу православную веру, а что королю и его сыну он отнюдь не намерен служить. Тебе, Дмитрий Михалыч, про то неизвестно?
— Мне известно, — ответил Пожарский, — что Сапега — злой и хитрый католик и никогда не будет прямить нам и нашей вере. Ты, Прокопий, принял его подлый обман за правду!
— Ну,
— Смотри, не закружилась бы она! — предостерег его, уходя, Пожарский. — Расплачиваться придется кровью и головой народу!
В сенцах послышались шаги, и мимо Пожарского влетел, буцая по полу длинными ножнами сабли, атаман Просовецкий. У атамана была косая сажень в плечах, отчаянная голова.
— Прими, Прокопий, до своей хаты: шесть тысяч моих сабель в Суздале готовы служить тебе. — Просовецкий стряхнул снег с башлыка..
— То я рад слышать, атаман! Что казаки?
— Зажгут люльки — тогда увидишь!
— Казаки у него — молодец к молодцу, — сказал есаул, ведавший нарядом в пять пушек.
— Готовь отряд, думаю, с первой оттепелью выступим, — сказал Ляпунов. — Бога и Пречистую почитают?
— Бога мы чтим, но также и сабли. У вас в Рязани горилка има?
— Ты эти замашки брось, — возвысил голос Прокопий, — идем на святое дело!
Следом за Просовецким бить челом вождю собирающегося земского ополчения явился Ивашка Заруцкий со своими донцами, после Калуги мотавшийся где-то в степях. Превратности судьбы, казалось, не оставляли на атамане своих следов и зарубок, опасности лишь закаляли его волю. Атаман никому не верил, как и у других тушинцев, его богом была сабля, однако, спутавшись с «государыней», Иван лелеял мечту: авось удастся провозгласить царем ее новорожденного сына Ивана, но покамест скрывал это намерение.
— Славно, Иван! — Прокопий крепко тряхнул твердую руку атамана. — Казаки твои, надеюсь, не усумнятся идти на ляхов?
— Казак на то и казак, чтобы бить врагов, — криво усмехнувшись, ответил Заруцкий. — Но я еще не знаю, Прокопий, что я выгадаю…
Заруцкий вел темный торг — этого не мог не видеть Прокопий.
— Я знаю, Иван, чего ты хочешь. И видит Бог, пред его образом, — Ляпунов перекрестился, — пред его алтарем небесным даю свое твердое слово: коли мы выгоним из Москвы шляхту и выдворим из пределов России их короля — я посажу на престол твоего сына.
— Моего сына? — округлил от деланного изумления глаза Заруцкий.
— Со мною, Иван, негоже таиться: я все ведаю! Тебе же лучше, чтобы Маринкин сын Иван был твоим сыном. Он будет царем, если ты и твои казаки послужат мне своими саблями.
В глазах атамана Заруцкого блеснули счастливые огоньки. Ответил туманно:
— То Богу известно, чей Иван сын… Но ты со мною, однако, не гутарь, как со слугою: в казацких таборах — я ихний вождь!
— Властью, Иван, мы сочтемся. Подымай тульский посад. Знай: у нас не казацкое, а земское ополчение!
— Ты хочешь с черносошным мужичьем да с помещичьими сынками выгнать короля с гетманами? — спросил настороженно Заруцкий.
— Я говорю: ополчение двинется под земским знаменем.
— Ладно. Но помни: вся сила в казаках!
Ляпунов с рязанцами воспрянул еще больше, когда на другой день в ставку собирающегося ополчения с охранной полусотней прибыл калужский боярин Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Под князем был чистейших кровей серый, в яблоках, рысак; седло, узда — все убранство сияло золотом и парчой. Поверх лат на нем был накинут новый плащ с горностаевой опушкой.