На распутье
Шрифт:
Каждое утро, едва светало, Салтыков ехал к пыточному подвалу узнать, не докопался ли Гнутый до новых заводчиков? Схваченные вчера разносчики дорогобужской грамоты, болдинские монахи, ни с первой, ни с третьей крови ничего не показали, так и померли, презирая изменников, не молвя ни слова, на дыбе. Салтыков, спустившись в пыточную, присел на выпреметную скамью.
— Дорогобужане выдали, с кем они снюхались в Москве?
— Подохли на дыбе, а пастей не разинули.
Салтыков прямо из пыточного подвала направился на патриаршее подворье. Слова Гермогена: «Стану писать к королю грамоты, если литовские люди выйдут из Москвы» — укрепили
Гермоген, все такой же непреклонный и неукротимый, в старой рясе сидел в моленной, в полумраке, в два узких оконца цедился слабый, мглистый свет. Старый архимандрит писал грамоту под его диктовку. Салтыков и следом вошедший Андронов остановились перед ними. Двое панов стояли в дверях, и еще несколько усатых надменных лиц шляхтичей виднелось за ними.
— Что тебе нужно в моих покоях? — тихо, но грозно спросил Гермоген, не глядя на Салтыкова.
— Тебе, старому дураку, залепило мозги! — загремел Салтыков. — Да знаешь ли ты, что над тобой все смеются? Полезай на печку и не мешайся у нас под ногами! Вздумал воевать с королем и его людьми! — под одобрительные смешки шляхтичей воскликнул Салтыков. — Напиши ратникам, чтоб не шли к Москве и не воевали против людей короля. Пиши, если хочешь жить!
— Не играй, владыко, с огнем! — бросил с угрозою Андронов.
— Напишу, — твердо выговорил в тишине Гермоген, — если ты, изменник, вместе с польскими и литовскими людьми выйдешь из Москвы, если же останетесь, то всех благословлю умереть, но не поддаться вам! — Он выговорил это с такой властной, неукротимой силой, что и Салтыков с Андроновым, и паны на мгновение опешили… Им показалось, что устами этого старика их приговаривал сам рок.
Андронов, передернувшись, взвизгнул:
— Заткни глотку! Если не хочешь, чтоб я прочистил ее кайлом!
Гермоген медленно и устрашающе поднялся. Салтыков, выхватив нож, дернулся к нему, но патриарх, сняв с груди крест, сотворил знамение и выговорил так, что у Салтыкова скособочило руку:
— Будь ты проклят, изменник и пособник подлому латинству, в сем веке и в будущем!
Андронов шагнул вперед с желанием схватить патриарха за горло, однако ощутил, что руки не повинуются, и ему почудилось, что над головой непреклонного старца кто-то взмахнул светлым крылом…
Салтыков, испытывая бессилие, шагнул вон из кельи. Андронов затопал следом за ним. Князь Мстиславский, стоявший за дверями, поспешно шагнул через порог, торопливо проговорил:
— Не упорствуй, владыко. Пошто уж?
Гермоген резко перебил его:
— Если же прельстишься на дьявольские посулы, станешь за изменников, то пересилит Бог корень твой от земли живых и будешь отныне и вовеки проклят родной землей! Я вашей продажной грамоты к королю не подпишу и прокляну всякого, кто приложит к ней руку! То мое крепкое слово.
Прямо от патриарха Салтыков с Андроновым метнулись к сидевшим под домашней стражею Ивану Воротынскому и Андрею Голицыну. Воротынский, увидев Салтыкова, поворотился спиной. Голицын усмехнулся ему в лицо. Салтыков, разложив на столе грамоту, коротко приказал:
— Подписывайте!
Иван Михайлович швырнул на пол грамоту, но на него навалилось сзади двое рослых поляков, третий, всунув в пальцы перо, стал, криво усмехаясь, водить его рукою.
— Не поддамся, мать вашу!.. Продались, псы непотребные?!
Грамоты, подписанные насильно, тут же отправили послам под Смоленск.
— Гермогена запереть в монастырь! — распорядился Салтыков.
В патриаршие покои вломились три шляхтича с оголенными саблями.
На крыльце стоял Гонсевский с верными людьми. Около крыльца сидел босой юродивый Егорий с кровавым кусищем мяса в руке. Потрясая им, божий человек выкликнул:
— Уже близка геенна диавола!..
Патриарха посадили в сани.
— Того нельзя допустить, господин полковник, — сказал один из жолнеров, по крови немец, — это шаг к гибели.
— Нам все можно, — прорычал Гонсевский. — Чего нельзя другим, то можно полякам. Слава королю!
— Пир бесов… — прошептал патриарх, но ему не дали договорить — поволокли к Чудову монастырю.
XVII
Тихо мерцала лампада пред образом Спасителя: теплый, мягкий, животворящий свет исходил из таинственных очей…
Господь прокладывал свои пути, никому не ведомые. Он один знал, какие муки еще ждали Русскую землю. Патриарх Гермоген, запертый в узкой келье Чудова кремлевского монастыря, почти не спал по ночам… Почти все ночи напролет он проводил на молитве, прося Бога оказать пособленье гибнущей Русской земле. Старый пастырь заблудшего невесть куда стада лишь под утро забывался в коротком и тревожном сне. Лежа на узкой, тощей кровати, он вглядывался во тьму, много и упорно думая… Чутьем пожившего, умудренного опытом человека Гермоген угадывал, что та сила, которая поднялась в Рязани и Калуге под знаменем Прокопия Ляпунова, не сможет спасти Россию. Казацкая сила, крепко стоявшая прежде за православную веру, пройдя через тушинское сатанинство и латинство, уже не могла быть надежной. Он не доверял продажным атаманам, как Иван Заруцкий, Андрей Просовецкий, былым сподвижникам тушинского вора, потому что ими владели совсем иные помыслы. Они любили больше родной матери власть и загул и были весьма ползучими в вере.
Чем больше Гермоген обращался мыслью к двигавшемуся на выручку Москвы ополчению, тем тяжелее становилось у него на сердце; старец, однако, знал, что в земской рати находился князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что там были и другие начальные и простые люди, патриоты и христолюбцы, на которых гибнущая земля могла положиться вполне и без оговорок. По тому, как обращались с ним поляки. Гермоген заключил, что дела у них были непрочными. Это подняло его дух. Или ополчение уже стояло под Москвою, или Сигизмунд несолоно хлебавши, сняв осаду Смоленска, ушел назад в Польшу.
Тихо потрескивала свечка, исходила еще одна ночь во мрак небытия. В эту ночь старый пастырь вовсе не ложился: простоял на молитве.
— Господи, дай мне силы и сыми грех за слабость! Не уберег Русь, не одолел прихоть окаянных! «Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого… Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют Ея». О, как я верую в это пророчество святого апостола Матфея!
Но что же он мог? Один среди изменничества, жаждущих власти, корыстных себялюбцев? Гермоген чувствовал, что недолго ему осталось жить на свете, но своя судьба не угнетала его сердце. О себе старец не думал. Была бы вольной и счастливой Русская земля, стояли бы незыблемо и вековечно святые храмы, — больше ему ничего не надо.