На руинах «Колдовства»
Шрифт:
— Мой отец был белым, — рассказывал он. — Отец моей матери также был белым. Во мне только одна восьмая часть африканской крови, однако это делает меня «дикарем». Мой отец послал меня в Париж получить образование. Я мог остаться там совершенно свободным человеком. Но я вернулся, чтобы организовать школу для детей свободных цветных… и бороться с рабством.
Он привел Симону к простой мраморной усыпальнице, покрытой стелющимися растениями, которую она помнила с детства.
— Я знаю об этом, — сказала Симона, пожимая плечами. —
Он не ответил, только вытащил из сапога страшного вида нож. Симона задохнулась… как она могла так рисковать! Но что-то в этом мужчине успокаивало страхи и внушало доверие. Она оставалась рядом с ним, пока он срезал растения, одолевшие мрамор. Постепенно появилась надпись:
«Жан-Филипп, маркиз де ля Эглиз.
1804–1824».
— Посмотрите на даты, — сказал он. — Месье маркиз, его отец, похоронен во Франции. Мать Жана-Филиппа была рабыней-окторонкой, но ваша двоюродная бабушка, у которой не было своих детей, вырастила Жана-Филиппа как своего белого сына, и она также вырастила вашу осиротевшую мать, свою племянницу. Они росли, считая себя троюродными братом и сестрой, и влюбились друг в друга.
Симона была в смятении. Ее рассудок говорил ей: «Нет! Нет! Нет!» Но она чувствовала вторжение злого рока, потому что уже слышала эту историю, правда не такую ужасающую версию.
— Когда он решил жениться на вашей матери, ваша двоюродная бабушка сказала ему, что это невозможно, потому что он африканец. Он заявил, что женится на ком захочет, и она лишила его наследства, а потом и жизни.
— Это был несчастный случай! — запротестовала Симона. — Тетя Анжела была убита горем. Вот почему она ушла в монастырь и оставалась там до самой смерти.
— Это не был несчастный случай, — сказал Чичеро Латур. — Ваша двоюродная бабушка застрелила его, когда он пытался увести вашу мать силой. Чувство вины привело ее в монастырь.
— Нет!
— Настоящую правду никогда не говорили. Ваша двоюродная бабушка могла бы сказать, что стреляла в самообороне, но она не могла признать молодого человека, которого все считали ее сыном, незаконным ребенком своего мужа и горничной. Так что она заявила, что это трагическая случайность. Но каждый раб в Новом Орлеане знает правду.
— Я не желаю слушать! — рассвирепела Симона, поворачиваясь к нему спиной. — Неужели вы думаете, что эта фантастическая история заставит меня молчать?
— Спросите вашу мать. Или спросите Оюму.
Симона быстро пошла по дорожке туда, где оставила свою лошадь.
Чичеро Латур последовал за ней, тихо говоря:
— Мне придется оставить Милу в этом старом доме на несколько дней, пока я договорюсь о ее переправке на Север. Мне слишком рискованно возвращаться, и все это время Милу будет без еды.
— Почему вы говорите это мне? — воскликнула Симона. — Вы с ума сошли? Я не могу помочь ей!
Кобыла заржала, услышав приближение хозяйки.
— Мы просим вас только об одном — молчать. Через несколько дней нас обоих здесь не будет, — спокойно сказал Чичеро. — Но если вдруг вы снова приедете сюда, вы могли бы принести Милу хлеба и сыра. Она должна есть ради своего ребенка.
Симона села в седло, не отвечая ему, и услышала его шепот:
— Да хранит вас Господь.
Не оборачиваясь, Симона чувствовала, что он смотрит ей вслед.
Почему он столько рассказал ей о себе? Неужели он не понимал, как рискует? Наказания были строгими, и не только за обращение к белой женщине, но и за помощь и укрывательство беглого раба. Вполне вероятно линчевание. Она должна была просто сказать отцу или Алексу, что он спрятал беглянку в старом доме. Если она этого не сделает, ей самой грозит тюремное заключение.
«Зачем, — сердито думала девушка, — Чичеро Латур доверился мне?»
Элен де Ларж налила чай Аристу Бруно на затененной бугенвилиями и выходящей во внутренний дворик галерее своего уютного каменного дома на улице Шартр. Передавая ему чашку, она спросила с очаровательным извинением:
— Может быть, вы предпочитаете виски, дорогой?
— Спасибо, не сегодня.
Его аристократическое лицо было унылым, почти угрюмым, как будто что-то мучило его.
Красавица Элен сосредоточила на любовнике напряженный взгляд сверкающих темных глаз. Небрежно развалясь в парчовом кресле, раскинув ноги, он сонно смотрел на нее, излучая такую мужскую силу, что у нее кровь разгоралась в жилах. Ей уже доложили с неприличным рвением о знаках внимания, которые он оказывал на охоте девице Арчер, и она не могла отбросить чувство тревоги.
— Я видела ваше объявление о сбежавшем рабе, — заметил она в надежде узнать причину его угрюмости. — Он был ценным?
— Довольно, — ответил Арист, пожимая плечами.
— Там было еще несколько подобных объявлений. Это становится эпидемией, не так ли?
— Проклятые аболиционисты, — мрачно сказал он. — Им следует оставаться на Севере и заниматься своими делами. Пикенз говорит, что механик, который ремонтировал мою сахарную мельницу, болтал с рабами об освобождении и подстрекал их к бегству.
— Но какая глупость! Немногие смогли бы пройти отсюда до свободных штатов!
— Они не уплывают из Нового Орлеана на кораблях, — сказал Арист. — Законодательные власти ввели новые ограничения, такие суровые, что ни один раб не смог бы выбраться из порта.
— Тогда беглеца найдут. Он несомненно воспользовался тем, что Бельфлер был полон гостей.
— Да.
— Мне так жаль, что мы пропустили охоту, Арист.
— Вы ведь не любите скакать верхом за гончими, дорогая… Как здоровье месье Филиппа?