На сеновал с Зевсом

Логунова Елена Ивановна

— А в частности? — не отстала я, выразительным взглядом показав, о каких именно частностях спрашиваю.

Мамуля повернула корпус вправо, а голову влево и попыталась в этой йоговской позе произвести замеры обширного выреза на спине. Я помогла ей добрым советом:

— Под это платье нижнее белье лучше не надевать.

— Ладно, не буду, — с готовностью согласилась она.

Я подняла брови:

— Можно узнать, куда это ты собираешься?

— Не я — мы с тобой собираемся! — Родительница покачала головой, на которой уже была сооружена элегантная вечерняя прическа. — Конечно, если у тебя нет других планов на вечер.

— Абсолютно никаких, мамочка! — горячо заверила я, с большой радостью послав к чертовой бабушке овощные профитроли. —

Когда идем?

Жизненный опыт подсказывал мне, что имеет смысл убраться из дома раньше, чем папуля вернется с буряками и репками.

— А куда мы идем, тебе неинтересно? — уколола мамуля.

С губ само рвалось: «Все равно, лишь бы не на кухню!», но я промолчала. Необязательно было просвещать родительницу относительно того, какая именно альтернатива сподвигла меня принять ее любезное предложение без расспросов и уговоров.

— Мы собираемся в театр! — так и не дождавшись ответа, торжественно сообщила она.

— Опять?! — ляпнула я.

— Ты уже была в театре? — удивилась мамуля.

Она выразительно оглядела меня с непричесанной головы до туфель, на которых оставила зримые следы окопная глина, и недоверчиво хмыкнула.

— Я туда уже собиралась, — ответила я.

— Ты? В театр?! — Мамулино недоверие достигло невиданных высот и сделалось откровенно обидным.

Пришлось объяснять, что я вовсе не такая темная малограмотная личность, как некоторые, наверное, думают. Не красавица-блондинка из анекдотов, я вполне образованная современная девушка, временами испытывающая тягу к культурной жизни не только в ее инговых формах.

— В каких, в каких формах? — услышав незнакомое слово, наша великая писательница засмущалась и потеряла весь свой апломб.

— В инговых! — повторила я. — Ну, знаешь: пирсинг, дансинг, шопинг…

— Спарринг! — громко и радостно подсказал из своей комнаты Зяма. — Но только не тот, где морды бьют, а где бессистемно спариваются.

— Если бессистемно, то это уже свинг! — возразила я, шагнув поближе к дверному проему, чтобы видеть братца.

— Тоже инговая штука, — охотно согласился он, неторопливо перелистывая «Плейбой».

— Эх, Зяма, жаль, что ты не можешь пойти с нами! — без видимой связи со сказанным взгрустнула мамуля. — Тебе бы понравился этот спектакль! Он буквально для тебя и про тебя!

— Неужели в нашем театре наконец поставили «Идиота»? — ехидно спросила я.

«Плейбой», трепеща листочками, прошуршал над моей головой, стукнулся о стену и убитой молью упал на пол. Я подняла сексуальную дохлятину, любезно вернула ее Зяме и пошла снаряжаться в культпоход.

Пока я выбирала наряд, а потом одевалась, причесывалась и раскрашивалась, мамуля морально готовила меня к восприятию спектакля.

— Рассказывают, что это совершенно возмутительное безобразие! — возбужденно блестя глазами, говорила она. — Нечто абсолютно непристойное: хористки топлес, кордебалет исполняет стриптиз, а главные герои прямо на сцене очень зажигательно имитируют процесс интимной близости.

— Из скольких актов? — ревниво поинтересовался Зяма, не уточнив, какие именно акты его интересуют.

Мамуля его не услышала, потому что я перебила брата:

— Так мы идем в ТЮЗ на «Яблоко раздора»?! Вот здорово! Я как раз хотела его посмотреть, да обстоятельства помешали! А разве вчера был не самый последний спектакль?

— В ТЮЗ?! — Зяма не смог удержаться в стороне от интересного разговора.

Он прихромал к нам, увидел меня в белье, пробормотал: «О, миль пардон!», прикрыл глаза ладонью, вслепую нашел диван, бухнулся на него, едва не придавив мамулю, и продолжил тему:

— Неужели теперь такие спектакли показывают в ТЮЗе? Ах, где ты, моя пуританская молодость! Или нынешний ТЮЗ — это уже не Театр Юного Зрителя?

— По мнению некоторых моих коллег из художественного совета, наш ТЮЗ после этой постановки следует называть Театром Юродивого Зрителя, — хихикнула мамуля. — А постановку «Яблока раздора» переименовать в «Яблоко

разврата». Ах, дети, слышали бы вы, какая словесная баталия развернулась на сегодняшнем заседании! Этот бездарь Цапельник из городского союза писателей призывал власти санкционировать гражданскую казнь автора пьесы с обязательной конфискацией его гонорара в пользу наиболее высоконравственных литераторов края. Завотделом народного образования предлагала устроить на входе в театр бесплатную раздачу тухлых яиц, оформив эту акцию как спонсорскую помощь птицекомбината. А вот активисты из студенческого комитета, спасибо им, потребовали организовать дополнительный показ спорного спектакля для ценителей высокого театрального искусства, которые не имели возможности испытать глубокое отвращение к данной постановке ТЮЗа по причине огорчительно высокого спроса на билеты. Так что сегодня вечером спектакль повторяют, и нам, членам художественного совета, дали места в ложе!

— Кажется, я неправильно оделась, — пробормотала я, и незамедлительно поменяла строгий брючный костюм на маленькое черное платье с вырезом «лодочка», который мой милицейский бойфренд неодобрительно, но поэтично называет «утлый челн в бурлящем море»: из него так неожиданно и интересно выныривает то одно-другое плечико, то весомый фрагмент бюста…

В общем, нарядились мы с мамулей эффектно и даже вызывающе. Однако наши домашние Отелло — Денис и папуля — могли не беспокоиться: на фоне хористок топлес мы обе смотрелись застенчивыми монашками.

А пресловутый скандальный спектакль оказался совсем не дурен! Постановщику не удалось серьезно испортить мифологический сюжет про Париса, единолично и далеко не беспристрастно судившего первый в истории конкурс красоты. Опять же, некоторый перебор с обнаженной натурой показался нам отчасти оправданным скудной на покровы древнегреческой модой. Потом мы с мамулей решили, что красавец Парис в полотенце через плечо и белой юбочке с золотым геометрическим орнаментом на чреслах выглядит очень симпатично, а субтильная фигура Прекрасной Елены вполне позволяет выставлять ее на обозрение публики, вооруженной театральными биноклями. Хотя даже мы сочли, что мускулистый Амурчик, в тонком розовом трико на голое тело, меткой стрельбой обеспечивший героям пьесы пылкое взаимное чувство, выглядит совсем не по-детски.

Публика реагировала на спектакле бурно. Студенты в партере бешено аплодировали полуголым хористкам, вызывая их «на бис» после каждого куплета. Синхронный стриптиз кордебалета, ритмично раздевшегося под гекзаметр древнегреческого стиха, вызвал такие овации, что огромная хрустальная люстра под потолком зазвенела, как лира Гомера. Каждое появление крылатого культуриста с луком вызывало одобрительные мужские возгласы и стыдливые дамские взвизги.

В нашей ВИП-ложе поначалу царила гробовая тишь. Уважаемые члены культурного совета безмолвно багровели щеками и потихоньку косились один на другого, не решаясь вот так сразу вынести приговор происходящему на сцене. Бронич, опоздавший к началу спектакля и пробиравшийся на свое место у плюшевого барьера ложи под виноватое рокотание: «Пардон, пардон, прошу прощения!», бросил беглый взгляд на подмостки, поперхнулся извинениями и шумно сел мимо стула. И потом до самого конца представления не проронил ни одного осмысленного слова, издавая только звуки живой природы: то посвистывал, как соловушка, то крякал, как старый селезень в брачный период. Дама из департамента культуры — огромная жирная тетка в янтарных бусах, намотанных точно по складкам пяти подбородков, — в разгар сценического стриптиза захрипела, как умирающий тюлень. А лысый дядька из крайфильмофонда еще в начале первого акта бодро провозгласил: «Видеозапись — лучшая улика для суда совести!», после чего вооружился любительской камерой и битых два часа водил ею по сцене. А в антракте от нечего делать попытался несанкционированно снять мою лодочку, что меня очень сильно разозлило. Ханжей и лицемеров из этого их культурного совета все сильнее хотелось побить.