На Сибирском тракте
Шрифт:
«Качается»… Турбин вдруг вспомнил, что в поселке, где он рос, тоже был жиденький мостик. Через ручей. По нему хорошо было бегать босому. Мать боялась, что он свалится и убьется. А он не боялся и бегал. Турбин вздохнул.
Все солдаты стояли в строю. Уже темнело. На небе мигали звезды. Разрывая вечернюю тишину, раздалась команда:
— Рравняйсь! Смирно! Отставить! Смирно!
И словно в насмешку, с соседнего квартала донесся басок:
— Микита, ножичек давай, едят тебя мухи.
Там устраивались на ночлег пехотинцы.
ТАЙНИКИ
— Вот, Михаил Яковлевич, — пробормотала девушка-архивариус, торопливо положив на стол кипу помятых, старых бумаг, называемую по-научному «единицей хранения», а попроще — архивным делом.
— Да кладите вы потише, — поморщился Ушаков. — Не видите, сколько в них пыли.
Пыли в единицах хранения и в самом деле было страшно много. Ушаков не мог понять, откуда она, эта пыль, берется. В хранилищах чистый воздух, шумит вентилятор, и днем и ночью проветривая помещение. Архивные дела уложены в картонные коробки. А на ж тебе: возьмешь дело, пролежавшее годков этак тридцать-сорок, тряхнешь его и закашляешь.
Некоторые от пыли чихают. Есть люди, которые никак не реагируют на пыль. А Михаила Яковлевича одолевает кашель. С утра еще ничего, а ближе к обеду появляется неприятное ощущение в горле, будто оно заболело или что-то в него попало, и хочется без конца откашливаться.
На столе рядом с архивными бумагами лежит заявление Никулина Дмитрия Никитича, по архивной терминологии — «запрос». Оный Никулин хочет получить справку, что он работал когда-то председателем колхоза. Желание понятное: человеку шестьдесят лет и пора уходить на пенсию.
Но бедный старик, конечно, не подозревал, как трудно найти документы о нем. На бюро райкома партии его не утверждали — в тридцатых годах такое бывало. В протоколах бюро ничего не было и об освобождении Никулина от председательства. И вообще председатель колхоза Никулин не попадался в протоколах. Значит, средненько робил Дмитрий Никитич: хороших председателей тогда, как и сейчас, отмечали, а плохих наказывали.
Никулин к тому же беспартийный. На коммунистов «заведены личные дела», и по ним легко «наводить справки». Ушаков на всякий случай просмотрел описи единиц хранения и нашел личное дело Никулина Дмитрия Николаевича. Не он ли? Не сходится только отчество, да и то три первых буквы одинаковы.
И вот оно, это личное дело. Михаил Яковлевич поспешно перелистал страницы. Не тот. Как досадно.
Он встал, распахнул окно, выходившее на север. Сколько солнца на улице, там, где кончается тень от громадного здания обкома! Там тепло, даже жарко. А тут, в кабинете, всегда прохладно и темновато. Кажется, в солнечные дни даже темнее, чем в пасмурные. Так оно, собственно, и водится в архивах: где вечно хранятся бумаги, не должно быть солнца и жары. Архивные документы не живые существа, им солнце и жара
Еще совсем недавно, четыре месяца назад, Ушаков был городским военным комиссаром. Работенка, что и говорить, беспокойная, не для старого человека. Ушел в отставку. Полежал на диване месяц, а больше терпения не хватило. Было неприятнейшее состояние — будто ты стал совсем никому не нужным, бесполезным человеком.
Пошел в обком партии. Предложили должность заведующего партийным архивом. Он никогда не думал, что с архивом так много всякой возни, и шутил про себя: «Работа пыльная, но не денежная».
Сев за стол, Михаил Яковлевич еще раз, не зная зачем, скорее из пустого любопытства, стал просматривать личное дело Никулина Дмитрия Николаевича. Дело было большое: листок по учету кадров, автобиография, выписки из решений бюро райкома партии, характеристики. Никулин родился в деревне Кутыревка. До тридцатого года работал «в хозяйстве отца». С тридцатого по тридцать четвертый — «зав. складом Карелинского шпалозавода».
«От коммуны-то увильнул, — вдруг с неприязнью подумал Михаил Яковлевич. — А может, какие-то причины были, основательные».
— Антонина Филимоновна, — позвал он хранителя фондов, пожилую женщину, весь век проработавшую в райкомах, в отделе парторганов обкома партии и перед самой пенсией перебравшуюся в архив. — У меня вопрос к вам. Вы бывали в Больше-Морозовском районе? Не помните, Карелинский шпалозавод в Кутыревке находится или где?
— Да что вы! — удивилась женщина. — Карелинский шпалозавод находится, конечно, в селе Карелино.
— Так. А сколько километров от Кутыревки до Карелина?
— От Кутыревки до Карелина? Что-то такое… Что-то такое в пределах шести, может, семи километров.
— А не меньше?
— Да ну что вы! Я там проезжала на машине не раз. Расстояние довольно-таки порядочное. Шесть-семь…
«Бедняга, — снова подумал Михаил Яковлевич, уже с некоторой иронией. — Каждый день вкалывал километров двенадцать-четырнадцать».
В тридцать четвертом Никулин перевелся в колхоз бригадиром и с той поры стал вдруг стремительно продвигаться по службе. Заместитель председателя, потом председатель колхоза, заведующий райземотделом и, наконец, с апреля сорокового года председатель райисполкома. Избрали его членом бюро райкома партии, депутатом областного Совета.
«А чего? Способный мужик, попробуй-ка так быстро», — разговаривал сам с собой Михаил Яковлевич.
И вот выписка из решения бюро райкома с печатью и подписью — все чин чином: «Тов. Никулина Д. Н. освободить от занимаемой должности в связи с плохим состоянием здоровья». Когда это было? Двадцать восьмого сентября сорок первого года. Война. Так! Куда же он подался? В личном листке написано размашисто: «Больше-Морозовское сельпо. Завмаг».
«Ничего, тепленькое местечко. Хлебное. Спокойное и тепленькое».