На Сибирском тракте
Шрифт:
Герман Васильевич «читал нотацию», наверное, не меньше минут десяти. Потом ему кто-то позвонил, он стал смеяться в трубку, и Митя радостно подумал: «Уж теперь отпустит». Но, положив трубку, секретарь снова принялся «мотать душу» и закончил свою речь такими тремя фразами:
— Иди давай. Обмозгуй дома все. А беседу с Владимирцевой проведешь сегодня же.
Какое беспокойное время настало. Вчера Митю вместе с «козлом» забрали в милицию и довольно долго допрашивали. Допрашивали, как уголовника. Сегодня утром в конторке цеха Митя по нечаянности столкнул на пол графин с водой, и графин, конечно, разбился
«Ну и чихал я на это дело, — размышлял Митя, снова шагая по коридору. — И чихал».
— Товарищ Барабанщиков! — услышал он сзади голос Германа Васильевича. — К телефону. Тебя, тебя, иди.
К телефону Митю никто никогда не вызывал. И он бы менее удивился, если бы ему сказали: «В цех живого крокодила привезли, поди-ка посмотри».
— Да, Барабанщиков слушает вас, — сказал Митя неторопливо, подражая начальнику цеха.
— Это вы? — услышал он голос, который отличил бы из тысячи других девичьих голосов.
— Я.
— Это с вами вчера?..
— А… это вы?
Секретарь парткома с трудом сдерживал улыбку, Митя заметил это и повернулся к нему спиной, он почему-то стыдился Германа Васильевича.
— Ой, едва нашла вас! — слышал Митя милый голос. — А меня сегодня опять допрашивали, все насчет стиляги того. Начальство вызывало. Костюм-то, говорят, не отстирать теперь. Краска, она такая… Вы ему все позамазали, знаете, полосы стали как у зебры. Ой!..
Она смеялась.
— Так ему и надо, — храбрился Митя. — Ничего нам не будет. А я вчера на свиданье шел.
— Да? — спросила она равнодушно, и у Мити сразу стало пакостно на душе.
— К старушке семидесятилетней.
— То-то вы шибко торопились, — она засмеялась очень звонко и коротко.
Язык у Мити, всегда такой легкий, болтливый, на этот раз отказывал. К великому удивлению своему, Митя почувствовал, что, пожалуй, может вот-вот заплакать. Заплакать от радости. Это было удивительное, незнакомое чувство.
По улице он шел бодро, выставив грудь и слегка покачиваясь — любо-мило смотреть. Да и то сказать, ведь хорошо получилось с Агнессой-то… Митя был довольнешенек, что он такой упрямый и в конце концов добивается своего.
ИЗ РАССКАЗОВ О ПРОШЛОМ
1. Наша бабка
Мой отец владел двухоконным домом, в котором была только одна комната, квадратная, с полатями и громадной, как водилось в старину, русской печью.
В центре избы стояла еще и маленькая железная печка, которую мы называли железянкой. Я ничего не помню так хорошо, как железянку, и многие воспоминания детства у меня связаны с нею.
… Поздняя осень двадцать седьмого года. Свечерело. Мать и отец еще на заводе. Они работают во вторую смену. Дома наша бабка, я и мой братишка Санька. Бабке за девяносто, спина у нее согнута коромыслом, она еле-еле ходит, плоховато слышит, но еще неплохо видит.
На улице тоскливо поскрипывают ставни. Ветреными осенними вечерами они все время скрипят. Устрашающе гудит
— Кажись, мороз будет завтра, — говорит бабка. — Ишь железянка-то как быстро накалятся. А ветер-то как завыват, как завыват.
— Будто леший в трубу забрался, — добавляю я дли сравнения.
Бабка поспешно крестится.
— Прикуси язык-то, еретик этакий.
Слова сердитые, а говорит беззлобно, как бы по необходимости.
— Спать, поди, хотите, робятушки?
— Темно, баб, — хнычу я. — Лампу бы зажечь. А чё это там шевелится?
Санька тоже боязливо вглядывается в передний угол под иконами. Саньке четырнадцать лет. Он уже работает на листопрокатном заводе учеником. Я видел его в цехе. Там он похож на взрослого. Санька даже покуривает немного, а дома змейки запускает, из лука стреляет. Братишка, так же как и я, страшно боится чертей, домовых и леших.
— Кошка ета, — успокаивает бабка и крестит угол избы. — Исусе Христе, спаси нас и помилуй. Темно? Чё ты это! Светлым-светло. Железянка топится, и на тебе — темно. Не лучина ведь нонче, керосин — беречь надо. Вот ране, когда я в девках ходила, лучину жгли. При лучине-то и пряли и вязали — всё делали.
Бабка тоже вяжет варежки, неторопливо и беспрерывно двигая спицами. Она может вязать даже в темноте, и работа совсем не мешает ей говорить.
— Везде лучина была, — продолжает бабка. Она, видимо, разговорилась, а когда разговорится, ее не остановишь. — Только в бариновом доме свечки горели. Уж так баско было, так баско. Я с подружками бегала смотреть. Из окошек свет-то тянулся до самого пруда. Нам, девкам, казалось тогда, будто в пруду чё-то черное ворочатся, от света убегат. У меня подружка была, Машка Жаворонкова, так у той одни слова: «Шайтан это». Как заладит, бывало, про шайтана, у нас волосы дыбом. Креститься начнем. Ведь слыхали про него, поди?..
— Про кого? — спрашивает встревоженно Санька и зябко пожимает плечами.
— Да про шайтана-то? Нет? Ну так послушайте, не помешат. Давненько это было, еще до того, как завод появился. Лет триста назад, а может, и все полтыщи. Те годы никто не мерял. На месте пруда теперешнего болотина стояла да тальник. Ни пройти, ни проехать. А посередке всей этой страсти речка Шайтанка бежала. Та сама, котора теперь из пруда вытекат. Прозвание Шайтанка дали ей неспроста. Ишшо башкирские охотники заприметили, что возле речки чё-то не то, неладно чё-то. Болото будто и не велико с виду, а к речке не подступишша — засасыват. А ежли кому посчастливит и на зверину тропку выберется, то эта тропка водит и водит человека около Шайтанки, а до самой речки не допускат. Хоть день, хоть два ходи, все без толку.
Ночами на Шайтанке вой и свист слышал и крики разные, не то звериные, не то птичьи. Аж до гор доносилось. Жуть, сказывают, людей брала, тех, кто поближе-то. Оттого башкиры эту речку Шайтанкой и прозвали. Шайтан — это дьявол, значит.
Бабка торопливо крестится и подвигает табуретку поближе к печке.
— Страсть как боялись этого места, а все ж лезли сюда — зверья больно уж много здесь было, дичи всякой. В руки охотнику лезла дичь-то, озолотиться можно. А ведь ради богатства другой человек и на погибель идет.