На Сибирском тракте

Еловских Василий Иванович

Бабка замолкает, и непонятно: или она думает о чем-то, или задремала. Но вот она зашевелилась.

— А про главно-то и совсем забыла сказать, робятушки. Как, значит, утопили Лиляева-то, и вовсе дивно стало: тишей и тишей на пруду-то. И воя не слыхать, и ужастев не видать. И вот теперь посудите сами, поразмыслите: шайтан ли то был? Сдается мне, што подпутали старики. Не стал Лиляев нечистые дела-то делать, и утихло все. Вот и кумекайте. Ить от злого-то — к доброму. А как оно, доброе-то делатся — нам, грешным, не всегда знать. Такось!

Бабка

начинает бормотать что-то непонятное про себя.

Многое из того, о чем она рассказывала, мы с Санькой слыхали не раз от других. Только никто не говорил, что Лиляева утопили в пруду.

— Спать хочу, — хнычу я.

— Иди, иди, милай. — Посмотрев на темные квадратики окон, бабка крестится. — Ишь как воет, и я куды хорошо слышу. О господи!

2. Волшебный цветок

Мамка встала спозаранку. Она еще не успела налить в рукомойник воды, а Степка уже вскочил с постели и открыл тяжелую скрипучую дверь. Его убогая постель в сенях — разостланная на полу отцовская тужурка и Степкино пальтишко, которое служило подушкой, — осветилась синеватым предутренним светом.

Степка перешагнул порог и чуть не наступил на братишку Саньку, который спал на драной овчине, прислонившись спиной к печке. Санька свернулся «калачиком» и, оттопырив пухлую нижнюю губу, тяжело дышал. Степка легонько потрогал его за плечо — брат продолжал спать. Тогда Степка сильно затормошил его. Санька пробормотал, не просыпаясь:

— Зачем ты у меня удочку взял?

— Вставай быстрей, — зашептал Степка.

Степка был на год старше братишки и намного крепче. Санька во всем соглашался с ним. Спросит, например, Санька:

— Давай сходим искупайся.

— Как темнеть будет — пойдем.

— Во-во, вечером в Чусовой хорошо.

Или:

— Давай опосли уберем навоз, как позавтракаем.

— До еды уберем. После хуже, неохота будет.

— Во-во, верно.

Сейчас, услышав приказание Степки, Санька разом вскочил, хотя глаза его все еще не открывались и продолжали спать. В другой раз Санька, возможно, свалился бы снова на постель и даже толкнул бы брата, хотя это было рискованно, так как Степка мог ответить хорошим пинком. Но сегодня этого делать было нельзя. Сегодня надо обязательно встать пораньше.

Мать, молчаливая, тихая, согнутая тяжелой домашней работой, не обратила на сыновей внимания. Встань они рано, встань поздно — ничего не скажет. Если что-нибудь набедокурят — за репой в огород к дяде Федору слазят или лапку тетинюриному петуху подшибут, — мать посмотрит с укором, покачает головой, и все. А вот тятька другой… Сейчас его нет. Он в ночной смене. Придет в седьмом часу. До него надо свозить на тачке навоз к лесу, подмести двор, уложить хворост, который принесли вчера Степка с Санькой. Собственно, если они все это и не успеют до прихода тятьки сделать, ничего страшного не будет. Но тогда они не смогут пораньше сходить в лес.

А сходить обязательно надо.

В шесть часов прогудел заводской гудок. Это была гордость всего поселка. Такого густого и горластого гудка, который был слышен за много верст, не имел поблизости ни один заводской поселок.

На улице стало шумно. Изо всех домов выходили люди. Иной домик, смотришь, всего в два-три оконца, а живет в нем целая артель — десять-пятнадцать человек: дед, бабушка, сыновья, дочери, снохи, зятья, внуки и внучки.

С самого утра взрослые выпроваживали ребятишек на улицу — грязи меньше и шуму нет. И вот день-деньской на улицах уральского заводского поселка крик, свист, смех и детский плач.

Когда тятька пришел с завода, мать поставила завариху с маслом. Завариху в поселке ели все и очень любили. Делали ее так: в кипяток сыпали муку, и получалось жидкое тесто, которое зажаривали на сковороде. Хоть и хорошая это штука — завариха, но сегодня Степка с Санькой съели всего несколько ложек и выскочили из-за стола. В переговоры с отцом вступил Степка:

— Тять, а тять! Мы двор убрали, как ты вчерась велел. А сейчас бы искупаться сходить на Чусовую. А за хворостом мы опосли сходим, а?

— Как, как? — сурово переспросил отец.

Степка повторил, но уже нерешительно, боясь, что отец откажет и заставит таскать хворост. Хворост разрешали собирать в лесу бесплатно.

— Мы хворост-то до самого вечера будем таскать, — вставил Санька.

— Угу, — сказал отец и утвердительно мотнул головой.

Это значило: ступайте, купайтесь, но про свое дело помните.

Ребята выскочили на улицу. Деревянные домики заводского поселка Боктанки расположились среди гор полумесяцем. Никак иначе расположиться им горы не дали. Если пройти в длину поселка — версты три будет, а в ширину и полверсты не наберется.

Домик, в котором жили Степка и Санька, находился в центре Боктанки, против заводского тына. До леса отсюда рукой подать. Высокий сосняк обступил поселок со всех сторон. С какой улицы ни смотри — все лес видно.

Боктанку обогнула Чусовая, шумливая, непостоянная река — то прямо на север течет, то вдруг на запад или восток поворачивает. На Чусовой прозрачная вода и тихие, как озерки, заливы. Со стороны поселка берег Чусовой высокий, каменистый, а с другой стороны — отлогий, заросший осокой, камышом и мелким кустарником.

Степка и Санька пошли по каменистому берегу до самой речки Канмарь, впадавшей в Чусовую. Канмарь течет по дну оврага, такого глубокого, что в нем свободно могла бы и вся Чусовая уместиться. Старики говорят, что когда они были мальчишками, Канмарь был раз в десять глубже, а теперь все высыхает и высыхает.

Уже несколько дней вёдро стоит, а на дне оврага, возле Канмаря, сыро. Тут всегда сыро: кочки, между ними какая-то коричневая жижа и длиннющая осока, которая режет руки.

— Степ, а пошто осока не растет на поляне или в огороде?